|
ПРИНЦИПЫ
АНАЛИЗА БРЕДА
СОБЕСЕДНИКИ
БРОШЕННОСТЬ
ДИАЛОГ И СЛАДОСТРАСТИЕ
ПОЛИТИКА БОГА
По
поводу употребленного Шребером выражения (голоса давали ему знать, что
чего-то "не хватается") я уже замечал, что подобные обороты
речи не возникают сами по себе, а рождаются в процессе исторического развития
языка, причем в кругах достаточно образованных, чтобы проявлять к вопросам
языка специальный интерес. И хотя на первый взгляд кажется, что они вполне
естественно вытекают из организации означаемого, история может точно установить,
когда именно они появились.
Итак, я говорил, что выражение le mot me manque (у меня не хватает слов),
кажущееся нам столь естественным, но на самом деле, как свидетельствует
словарь Сомэза, вышло из кружков языковых пуристов. В те времена оно казалось
столь необычным, что Сомэз отметил его появление, приписав его Сент-Аманту.
Я нашел у Сомэза около сотни подобных оборотов: C'est la plus naturelle
des fenimes (для женщин это вполне естественно) - Il est brouille avec
Untel (он с тем-то поссорился) - Il a le sense droit (он мыслит здраво)
- Tour de visage (выражение лица) - Tour d' esprit (склад ума) - Je me
connais un peu en gens (я разбираюсь в людях) - Jouer a coup sur (действовать
наверняка) - Il agit sans fa-cons (он действует бесцеремонно) - Il m'a
fait mille amities (он осыпал меня любезностя-ми) - Cela est assez de
mon gout (пo мне этого достаточно) - Il n'entre dans aucun detail (он
не входит в подробности) - Il s'est em barque en une mauvaise affaire
(он ввязался в плохую историю) - Il pousse les gens a bout (он доводит
людей до крайностей) - Sacrifier ses amis (жертвовать своими друзьями)
- Cela est fort (это слишком) - Faire des avances (пойти навстречу) -
Faire figure dans le monde (занимать видное положение). Все эти обороты,
давно вошедшие в обиход и звучащие для вашего уха совершенно естественно,
характеризуются у Сомэза и в Риторике Берри 1663 года издания как созданные
в кружках пуристов. Это говорит о том, сколь иллюзорна на самом деле идея,
будто язык формируется путем простого и непосредственного восприятия реальности.
Все подобные выражения требуют долгой языковой работы и опираются на многочисленные
импликации и редукции реального - одним словом, на всего, что мы назвали
бы развитием метафизики. То, что люди действуют определенным образом используя
определенные означающие предполагает множество предварительных условий.
Так, выражение "мне не хватает слов" предполагает прежде всего,
что слова эти налицо.
1
Итак, сегодня мы продолжаем наше рассуждение опираясь на выработанные
нами методические принципы. Чтобы сделать еще один шаг к пониманию бреда
судьи Шребера, обратимся к документу. Впрочем, ничего другого в нашем
распоряжении все равно нет.
Я обращал ваше внимание на то, что документ был составлен Шребером уже
на поздней стадии психоза, когда свой бред он был в состоянии сформулировать.
Я вправе это зара-нее говорить, ибо по этой причине от нас ускользает
нечто такое, что может показаться исходным, лежащим в основе, первичным
- переживания, пресловутые неизреченные и невыразимые переживания, сопутствующие
психозу в течение его ранней, плодотворной фазы.
Никто не запрещает нам внушать себе, будто мы теряем таким образом самое
главное. Сожалея о потере главного, обычно пренебрегают тем, что под рукой,
и на что тоже не грех обратить внимание.
Почему, собственно, окончательная фаза должна быть менее поучительна,
чем первичная? Она вовсе не обязательно содержит материал менее ценный,
тем более, что согласно вы-работанному нами принципу в основе изучения
подсознательного лежит отношение субъекта к Символическому.
Принцип этот требует отказа от той имплицитно заключенной во множестве
систем идеи, что все, выраженное субъектом в словах - это лишь негодное
и искаженное истолкова-ние переживания, которое и является единственной
первичной реальностью. Именно эта гипотеза лежит в основе "Больною
сознания" Блонделя - работы, на которую нам не раз приходилось ссылаться.
Согласно Блонделю, в переживании больного бредом есть нечто столь оригинальное
и самобытное, что он не в силах это выразить, не введя нас в заблуждение.
Нам остается лишь отказаться от всяких попыток в это непроницаемое переживание
проникнуть. Перед нами подразумеваемая всей, так сказать, современной
мыслью психологическая аксиома, признаком которой является злоупотребление
словом "интел-лектуализация".
Все без исключения разновидности современных интеллектуалов признают существование
чего-то неподдающегося анализу, для мышления заведомо недоступного. Бергсон
немало сделал, чтобы упрочить этот опасный предрассудок.
Одно из двух: или бред вообще находится вне сферы психоанализа, т. е.
не имеет ничего общего с бессознательным, либо он порождается из бессознательного
в том его понимании, которое было выработано нами - то был именно совместный
труд - в течение нескольких последних лет.
В основе своей бессознательное структурировано, сплетено, опутано, соткано
языком. Причем означающее играет не просто не менее важную роль, чем означаемое,
а роль фун-даментальную. Ведь на деле язык характеризует система означающего
как таковая. Сложная игра означаемого и означающего ставит вопросы, в
которые мы не входим, поскольку это не курс лингвистики, но даже присмотревшись
к ним со стороны, вы убедились, что связь между означающим и означаемым
далеко не является, пользуясь термином теории групп, взаимнооднозначной.
Означаемое - это не вещи, уже в первозданном своем состоянии расположенные
в порядке, открытом для значения. Значение - это человеческий дискурс,
имеющий свойство всегда отсылать к другому значению. В своем знаменитом
курсе лингвистики Соссюр рисует схему, на которой представлены два потока
- поток значения, и поток дискурса, т. е. того, что мы слышим. Схема эта
показывает, что в разделении этих различных элементов на фразы уже есть
момент произвольности. Единицы, именуемые словами, конечно существуют,
но не так уж они едины, если к ним присмотреться. Для нас, впрочем, это
сейчас не так важно. Так вот, Соссюр полагает, что разделение потока означающего
осуществимо благодаря определенной корреляции между означающим и означаемым.
Для одновременного прерывания обоих потоков нужна, разумеется, пауза.
Схема эта весьма спорна. Так, мы наблюдаем, что в диахроническом плане,
с течением времени, происходят сдвиги, и что эволюционирующая система
человеческих значений непрерывно смещается и изменяет содержание означающих,
берущих на себя при этом другие роли. Мне кажется, что только что приведенные
примеры уже дали вам это почувствовать. За несколько столетий под означающими
успевают произойти явные сдвиги значения, наглядно доказывающие, что между
этими двумя системами нельзя установить взаимнооднозначного соответствия.
Каждая система означающих, т. е. язык, имеет ряд особенностей в слоговом
составе, употреблении слов, речевых оборотах, в которые эти слова группируются,
и особенности эти определяют все происходящее в бессознательном, вплоть
до самых оригинальных его хитросплетений. Если бессознательное действительно
таково, каким рисует его Фрейд, то симптом может явиться в простом каламбуре
- каламбуре, в соседнем языке не сущест-вующем. Это не значит, что симптом
всегда основан на каламбуре, но он всегда основан на существовании означающего
как такового, на сложном отношении одной совокупности к другой, а точнее
одной системы взятой как целое к другой, универсума означающего к универсуму
означаемого.
Сказанное очень хорошо соответствует учению Фрейда: его термину "сверхдетермина-ция",
и его положению, что для появления симптома необходимо наличие по меньшей
мере двух конфликтов - в прошлом и в настоящем - никакого иного смысла
приписать просто нельзя. Без фундаментальной двойственности означающего
и означаемого психо-аналитический детерминизм был бы просто немыслим.
Материал, связанный с прошлым конфликтом, сохраняется в бессознательном
в качестве скрытого, потенциального озна-чающего, и может накладываться
на означаемое конфликта настоящего и служить ему в качестве языка, т.
е. симптома.
Поэтому если при изучении бреда мы будем исходить из предположения, что
его следует рассматривать в плоскости психоанализа, под утлом зрения открытия
Фрейда и в соответ-ствии с его пониманием симптома, у нас не останется
никаких оснований пренебрегать системой мироздания судьи Шребера, ссылаясь
на то, что это, мол, чисто словесный ком-промисс и вторичный продукт завершающей
фазы психоза (хотя свидетельство судьи далеко не всегда, конечно, выдерживает
критику).
Мы знаем, что по мере развития болезни параноик задним числом переосмысливает
свое прошлое, и причину преследований, которым он подвергался, относит
ко времени самым отдаленным. Порой ему очень трудно бывает расположить
событие во времени и он стремится с помощью игры отражений спроецировать
его в прошлое, которое само становится несколько неопределенным - в прошлое
вечного возвращения, как описал его Шребер. Но главное не в этом. Ценность
текста ТАКОГО объема, как рукопись судьи Шребера, обнаруживается в полной
мере, если предположить, что означающие элементы пребывают в непрерывной
и глубокой связи Друг с другом от начала бреда и до его конца. Другими
словами, окончательная картина бреда позволяет нам дойти до его первоначальных
элементов, и уж во всяком случае, даст право пуститься на их поиски.
Таким образом, анализ бреда даст возможность понять фундаментальное соотношение
субъекта с той областью, в которой организуются и. раскрываются все проявления
бес-сознательного. Не исключено даже, что этот анализ даст нам представление
если не о механизме возникновения психоза, то, по крайней мере, о характере
связи субъекта психоза со сферой символического. Быть может, воочию удастся
увидеть, каким образом в ходе развития психоза от момента его возникновения,
и до заключительного этапа (если вооб-ще можно говорить о заключительном
этапе психоза), соотносит себя субъект со всей системой символического
- этой совершенно своеобразной, отграниченной от сфер реаль-ного и воображаемого
областью, с которой человек постоянно имеет дело, и которая конституирует
саму человеческую реальность.
То, что субъект находится в бреду, не дает нам основания заранее считать
его систему бессвязной. Она, разумеется, ни к чему не применима - это
действительно один из отли-чительных признаков бреда. Среди того, что
служит в обществе предметом коммуникации, она производит впечатление абсурдное,
и даже несколько тягостное. Первое, что испытывает психиатр, когда больной
начинает описывать ее во всех красках, это отвращение. Выслушивать, как
этот господин безапелляционно изрекает вещи, совершенно несо-вместимые
с тем, что мы привыкли считать нормальными причинными связями, ему неприятно,
и, беседуя с пациентом, он заботится главным образом о том, чтобы каждый
штифт загнать в свой паз - именно так писал в конце жизни Пеги, говоря
об усвоенном им на жизненном пути опыте и о тех, кто к момент уже разразившейся
катастрофы хочет сохранить прежние связи между вещами незыблемыми. "Пожалуйста
по порядку, мсье", - говорят они больному, и глядишь, все уже разложено
по полочкам.
Бред, как и всякий дискурс, следует рассматривать прежде всего как поле
значения, организовавшее некоторое означающее, так что первейшее правило
опроса больного при ис-следовании психоза состоит, пожалуй, в том, чтобы
дать ему говорить как можно дольше. После этого позволительно составить
себе какое-то мнение. Я не хочу сказать, будто все клиницисты таковы,
какими я их здесь представил - большинство из них делает свое дело добросовестно.
По понятие элементарного феномена, выделение различных видов гал-люцинаций,
нарушений внимания и восприятия, и нескольких уровней способности, отнюдь
не содействовали прояснению наших взаимоотношений с больным бредом.
Что касается Шребсра, то ему дали выговориться - благодаря тому, что никто
не говорил с ним, у него нашлось время для написания своего бесценного
труда.
2
Мы с вами уже знаем, что Шребер вводит в концерт слышимых им голосов различия,
ос-нованные на том, что в них действуют различные сущности. Эти сущности
он именует царствами Божиими.
Множественность агентов дискурса являет собой в данном случае серьезную
проблему, ибо субъект все же не считает их автономными. В тексте есть
необычайной красоты места, где ведя речь о голосах автор дает нам почувствовать,
что они связаны с божественной основой. Однако говорить об их "эманации"
из этой основы мы не вправе, это было бы уже привнесенным с нашей стороны
построением. Наша задача следить за языком субъекта, а у него об эманации
нет ни слова.
На полях экземпляра книги Шребера, который я держу в руках, остались заметки
читателя, мнившего себя, надо полагать, человеком весьма ученым, ибо шреберовский
термин "исхождение" (procession) он толкует именно в духе эманации.
Читатель этот, конечно, слыхал кое-что о господине Плотине, но в данном
случае перед нами образец тех скоро-спелых толкований, которые ни в коем
случае недопустимы. Я не думаю, чтобы у Шребера здесь могла идти речь
об исхождении в плотиновском смысле.
В отрывке, который я вам прочел, субъект настаивает на том, что звук речи,
которую он слышит, очень тихий; Шребер даже называет ее шепотом. Но слышна
эта речь постоянно, беспрерывно. Субъект может, по его собственному выражению,
от нее своей деятельностью или своими собственными словами отгородиться,
но она в каждый момент готова обрести прежнее свое звучание.
В качестве, как сейчас говорят, рабочей гипотезы, можно допустить вероятность
того, что дискурс озвучивается самим субъектом. Не исключено, что это
сказано слишком сильно, но будем пока считать так. В любом случае, этот
дискурс как-то связан с явлением, которое, по нашему предположению, есть
не что иное, как непрерывный дискурс, запечатле-вающий в памяти поведение
субъекта в каждый момент его жизни и определенным образом эту жизнь дублирующий.
Гипотезу эту мы обязаны признать не только в силу сделан-ных нам предположений
об основе и структуре бессознательного, но и потому, что она отвечает
самому непосредственному нашему опыту.
Недавно один человек рассказал мне следующий случай. Однажды его внезапно
испугала едва не наехавшая на него машина, и когда он - надо полагать
- делал отстраняющий опасность жест, в его голове (если можно так выразиться)
возник и был мысленно произ-несен термин "черепно-мозговая травма".
Эта вербализация навряд ли может рассматри-ваться как часть цепочки рефлекторных
действии по избежанию столкновения, следствием которого могла оказаться
упомянутая травма: напротив, она слишком отстранена от ситуации, не говоря
уже о том, что предполагает ряд всевозможных условий, в силу которых представление
о черепно-мозговой травме получило в глазах данного лица особую значимость.
Здесь мы воочию наблюдаем как возникает этот скрытый и всегда готовый
проявиться дискурс, существующий на другом уровне и звучащий в иной октаве,
нежели музыка поведения субъекта как целого.
На том этапе болезни, о котором у нас идет речь, главной чертой обращенного
к субъекту Шреберу дискурса является Unsinn, бессмыслица. Но этот Unsinn
не так прост. Субъект, чьи признания мы читаем, описывает себя как невольного
слушателя этого дискурса, но субъект говорящий - а субъекты эти связаны
между собой, иначе у нас не было бы оснований говорить о сумасшествии
- говорит вещи совершенно ясные, вроде, например, той фразы, что я уже
цитировал: "Aller Unsinn hebt sich auf!". Всякая бессмыслица
упраздняется, снимается, транспониру-ется! Именно это, судя по словам
Шребера, слышит он от своего постоянного собеседника в качестве приветствия.
Термин Aufheben чрезвычайно богат содержанием. Это указание на способ
причастности к Unsinn, его поиска, апелляции к нему. Вопреки тому, что
говорит в своем анализе отри-цательных значений Кант, Unsinn вовсе не
является простым и чистым отсутствием, лишенностью смысла. Напротив, это
Unsinn в высшей степени положительный, организо-ванный: это противоречия,
себя высказывающие; и нет сомнения, что смысл бреда нашего субъекта, делающий
его роман столь увлекательным, лежит именно здесь. Unsinn - это как раз
то в этом бреду, что себе противостоит, себя упорядочивает, себя преследует
и себя высказывает. Отрицание не является лишением, и мы увидим дальше,
к чему именно оно относится.
Как же артикулируют себя в этом дискурсе тот субъект, который говорит
голосами, и тот, что представляет нам сказанное как имеющее значение?
Это вопрос чрезвычайно сложный.
В прошлый раз я попытался это показать, настаивая на значимом характере
затемнения смысла, проистекающего из того обстоятельства, что голоса своих
фраз не заканчивают.
Здесь перед нами особый способ напоминания о значении, который вполне
позволяет рас-сматривать его как структуру, подобную той, на которую я
указал, рассказав вам, как больная, слышавшая голос, говоривший ей: "Свинья",
тут же бормотала в ответ: "Я иду от мясника" - то есть рассматривать
как намек, как косвенное выражение цели субъекта. Мы уже имели случай
обнаружить здесь структуру очень близкую к выведенной нами схеме отношении
между субъектом, который непосредственно говорит, держит речь, и субъектом
бессознательным, находящимся буквально внутри галлюцинаторной речи. Причем
искать его следует, нельзя сказать что "по ту сторону", ибо
"другого" в бреду как раз и не хватает, а скорее "по эту",
в своего рода "внутреннем потустороннем".
Можно было бы наш анализ продолжить. Но это нарушило бы строгость рассуждения,
ибо нам пришлось бы слишком быстро ввести схемы, еще на практике не подтвержден-ные.
Бред содержит достаточно много простых и доступных данных, позволяющих
нам продвигаться иным путем и не торопиться.
Надо сказать, что правило "не торопиться" относится к тем принципам
доброй воли, ко-торые кажутся мне для успешного изучения структуры бреда
необходимыми. То, что эту структуру безоговорочно заключают в рамки, психиатрического,
как раз и послужило ис-точником непонимания, которое по отношению к ней
до сих пор проявлялось. Заведомо предполагая, что речь идет о феномене
анормальном, мы обрекаем себя тем самым на не-возможность его понять.
Мы защищаемся от него, сопротивляемся ему как соблазну, и судье Шреберу,
простосердечно спрашивавшему у психиатра, не боится ли тот время от времени
сойти с ума, этот соблазн был хорошо знаком. Но ведь это чистая правда.
И многие из известных нам опытных психиатров прекрасно чувствовали, куда
может завести выслушивание этих типов, весь день, забивающих вам голову
всяческой несуразицей.
Разве нам, психоаналитикам, не известно, что нормальным субъектом является
тот, кто не расположен большую часть своего внутреннего дискурса принимать
всерьез? Обратите внимание, сколько в нормальных субъектах, а следовательно
и в нас самих, происходит вещей, которые мы постоянно стараемся не принимать
всерьез. Вполне возможно, что главная разница между нами и психически
больными в этом и состоит. Именно поэтому в глазах очень многих, даже
если они не отдают себе в этом отчет, психически больной - это воплощение
того, к чему может привести привычка принимать вещи всерьез.
Что ж, примем бесстрашно всерьез нашего судью Шребера, и поскольку ни
цель, ни высказывания, ни намерения этого своеобразного Unsinn нам остаются
покуда недоступны, попытаемся обратиться к тем видимым его аспектам, в
исследовании которых мы не оста-немся без путеводной нити.
3
Во-первых, имеется ли собеседник?
Да, он есть, и по сути дела единственный. Это единство (Einheit) очень
интересно рас-смотреть в свете переведенного мною и помещенного в первом
номере нашего нового журнала "Психоанализ" текста Хайдеггера,
где логос отождествляется с Гераклитовским En. В дальнейшем мы увидим,
что бред Шребера как раз и представляет собой один из способов отношения
субъекта к языку взятому как целое.
Слова Шребера говорят о том, что, с одной стороны, агент этого непрерывного
и как бы отчужденного от него дискурса кажется ему единым, а с другой
он чувствует множест-венность его модусов и вторичных, агентов, которым
он различные его части и приписывает. Но в основе все же лежит единство,
оно доминирует, и Шребер именует его Богом. Тут у нас возражений нет.
Если он называет это Богом, у него на то есть причины. С какой стати отказывать
ему в употреблении вокабулы, находящейся в столь широком обращении? Для
иных оно даже служит одним из доказательств Его существования. Зная, сколь
трудно большинству наших современников уяснить себе смысл этого слова
в точности, почему не доверить его использование и маньяку, если тому
заблагорассудится о Нем говорить?
Самое удивительное, что Шребер - дитя Просвещения (Aufkarung), один из
последних плодов его; в семье, где он провел детство, о религии и речи
не было; в доказательство серьезности своих переживаний он даже приводит
списки прочитанных им книг. Но в конечном счете Шребер не собирается обсуждать
вопрос, ошибается он или нет, он просто-напросто утверждает: - да, это
именно так, это факт, и у меня были тому самые прямые доказательства.
Если слово Бог вообще имеет смысл, то это именно Бог и есть. До сих пор
я никогда не принимал Бога всерьез, но с момента, когда я это пережил,
я узнал Бога на опыте. Не опыт является гарантией Бога, а Бог является
гарантией моего опыта. Если я говорю с вами о Боге, должен же я был Его
где-то взять? И если в багаже доставшихся мне в детстве предрассудков
Его не было, значит опыт меня не обманывает. Здесь Шребер рассуждает очень
тонко. Он не только оказывается отличным свидетелем, но и не допус-кает
богословских ошибок. Я даже сказал бы, что Шребер разбирается в предмете
лучше, чем хороший психиатр классической школы.
В его тексте есть цитата из шестого издания Креплина, которую он подробно
разбирает, и то, что высокая степень убедительности переживаний маньяка
кажется автору явлением удивительным, Шребера просто смешит.
Постойте-ка, говорит Шребер, дело обстоит совсем не так. Совершенно очевидно,
что я не в бреду, как утверждают врачи, ибо я вполне и состоянии согласовывать
свой опыт не только с тем, что говорят окружающие, но и со здравым смыслом.
Бывает, например, что я слышу шум поезда или парового судна, которое подтягивают
на цепях (а это производит страшный грохот), и то, что я в этот момент
думаю, вписывается в регулярные интервалы этого монотонного шума, точно
также как в железнодорожном вагоне ваши мысли ложатся в знакомый вам ритм
перестука колес. Но различать я умею прекрасно, и голоса, которые я слышу
- это нечто совсем особое, чьи масштабы и смысл задаются не нами.
Этот взятый у Шребера анализ может послужить для критики "изнутри"
в адрес некоторых генетических теорий интерпретации и галлюцинации. В
тексте есть немало и других примеров.
Но этот Бог, который открылся ему, каков он? Прежде всего, он есть присутствие.
И спо-соб его присутствия - это речь.
Одно замечание. Мне нет нужды далеко ходить за доказательством того, сколь
важную роль в представлениях субъектов о божественном играет провиденциальная
функция. Я не уверен, что с богословской точки зрения это самый удачный
подход, но открыв почти наугад книгу, где сделана попытка рассказать нам
о богах Эпикура, я наткнулся на сле-дующие замечательные строки: "С
тех пор как люди верят в богов, они убеждены, что те ведают их человеческими
делами, что эти две стороны веры тесно связаны (...). Вера рож-дается
из тысячи раз подтверждаемого наблюдения, что большинство наших действий
своей цели не достигают, что между самыми лучшими нашими замыслами и их
воплощением обязательно остается зазор, и мы вечно пребываем таким образом
в состоянии неуверенности - матери надежды и страха".
Текст принадлежит отцу Фестюжьеру - превосходному писателю и блестящему
знатоку классической древности. Несколько апологетический тон этого отрывка,
говорящего о по-стоянстве веры в богов, диктуется, конечно, его темой,
ибо именно вокруг присутствия богов в человеческих делах и строится весь
эпикуреизм. Нельзя, тем не менее, не уди-виться односторонности подобного
сведения гипотезы о богах исключительно к их провиденциальной функции,
то есть к требованию, чтобы наши благие намерения получали вознаграждение
- мол, будьте паинькой, и всё у вас в жизни сложится хорошо. В конеч-ном
счёте, однако, это очень показательно.
Тем более показательно, что у Шребера, бред которого носит по большей
части характер богословский, а партнер является божеством, этот мотив
начисто отсутствует. Констатация отсутствия не имеет, конечно, такого
решающего значения, как констатация присутствия, и к факту отсутствия
какого-либо признака следует при анализе явлений относиться с крайней
осторожностью. Будь у нас больше данных о бреде Шребера, не исключено,
что наше утверждение можно было бы и оспорить. С другой стороны, констатация
отсутствия необычайно важна для локализации структуры. И я обращаю ваше
внимание на сле-дующее: всякое понятие - будь-то богословски грамотное
или безграмотное - о провидении, т. е. об инстанции, которая осуществляет
расплату, инстанции очень существенной для функционирования подсознания
и проявляющейся на поверхности сознания, у Шребера начисто отсутствует.
А это значит, что божественная эротомания Шребера явно не вписывается
в наши представления о сверх-я.
Итак, Бог Шребера перед нами. Мы уже знаем, что это тот, кто все время
говорит, говорит безостановочно чтобы ничего не сказать. Именно так -
ведь Шребер на протяжении не-скольких страниц размышляет над тем, что
это может значить; Бог, говорящий, чтобы ничего те сказать, и говорящий,
тем не менее, безостановочно.
Эта навязчивая деятельность ни на мгновение не отличима от того способа
присутствия, который присущ Богу. Но отношения Шребера с Богом этим далеко
не ограничиваются, и мне хотелось бы обратить внимание на существенную
и двусмысленную связь между ними, лежащую в том самом измерении, в котором
Бог являет себя своей бесконечной болтовней.
В некотором смысле эта связь существовала с самого начала, когда Бог еще
не открылся и когда бред судьи опирался на персонажей вроде Флешига, и
в первую очередь НА самого Флешига, его первого лечащего врача. У Шребера
есть выражение, на которое я вслед за Фрейдом хотел бы обратить ваше внимание,
и которое передает суть отношений субъекта с его внутренним собеседником;
выражение это позволяет установить преемственность между первым и последним
собеседниками и наводит на мысль, что существует нечто общее между Флешигом,
исследуемыми душами, царствами Божьими со всеми их предшествующими, последующими,
низшими и высшими значениями, и, наконец, Богом, к которому у Шребера
с тех пор, как им окончательно овладевает мания величия, все и сводится.
Будь то на первом этапе бреда, когда содержанием его является угроза насилия
или кастрация, на что и обратил внимание Фрейд, или на его последнем этапе,
с его сладострастными словесными излияниями, приносящими, судя по всему,
Богу не меньшее удовлетворение, чем самому субъекту, речь у Шребера все
время заходит о том, что страшит его больше всего - что его "бросят"
(liegen lassen). Французский перевод, которым я пользуюсь, не так уж плох,
так как в нем звучит нечто по-женски сентиментальное. В немецком это не
так заметно, и выражение имеет более широкий смысл, буквально: оставить
лежать. На протяжении всего шреберовского бреда эта угроза "бросить"
постоянно воз-вращается, подобно музыкальной теме, или мотиву, проходящему
красной нитью в литературном или историческом повествовании.
Поначалу эта угроза входит в темные замыслы насильников и палачей, и ее
следует избегать любой ценой. Невольно создается впечатление, что общее
отношение субъекта с со-вокупностью феноменов, во власти которых он находится,
характеризуется следующей принципиальной двусмысленностью: сколь бы мучительны,
тягостны, навязчивы и невыносимы эти феномены ни были, поддержание отношений
с ними является необходимостью, избавление от них было бы для субъекта
абсолютно гибельным. Каждый раз, когда эти отношения прерываются, то есть
каждый раз, когда он теряет контакт с Богом - а контакт этот осуществляется
на двух уровнях: на уровне слуха, и на другом, более таинственном, связанном
с тем, что он называет блаженством партнеров, причем блаженством, которое
его партнер испытывает едва ли не в большей степени, чем он сам, - каждый
раз, когда он лишается Божественного присутствия, в нем возникает разнообразные
и невыносимые - каждое по-своему - переживания тоски и внутреннего разлада.
Этот персонаж, с которым Шребера соединяют двойные отношения диалога и
эротиче-ской связи неслиянно, но и неразрывно сопряженных друг с другом,
характеризуется еще и тем, что он ровным счетом ничего не смыслит в делах
собственно человеческих. Но пе-ром Шребера черта эта приобретает порой
немалую пикантность. О вопросах, которые Бог специально задает ему, чтобы
получить ответ, на эти вопросы напрашивающийся, он, никогда не позволяя
себе на них отвечать, отзывается в том духе, что меня, мол, на подобной
глупости не проведешь. Чтобы эту неосведомленность объяснить, Шребер пускается
в довольно разумные и доказательные по форме рассуждения. Как получается,
что Бог совершенно ничего не понимает в человеческих нуждах? Как Он может,
например, быть настолько глуп, чтобы полагать, будто стоит мне на мгновение
перестать о чем-нибудь думать, как я сразу становлюсь полным идиотом,
а то и вообще обращаюсь в ни-что? А ведь Он именно так и полагает, и даже
думает воспользоваться этим для того, чтобы скрыться. Каждый раз, когда
это происходит, я нахожу себе какое-нибудь разумное занятие, свидетельствуя
тем самым о своем присутствии. Если несмотря на весь свой опыт Бог все
еще может так думать, значит выучить его ничему невозможно.
Шребер развивает на этот счет ряд далеко не глупых соображений, высказывая
гипотезы и аргументы, вполне уместные даже в чисто богословской дискуссии.
Поскольку Бог со-вершенен и, следовательно, совершенствования не допускает,
понятие развития за счет благоприобретенного опыта к нему абсолютно не
применимо. Сам же Шребер находит, правда, этот аргумент, несколько софистичным,
ибо это неумаляемое божественное совершенство наглухо закрыто от всего
человеческого. В противоположность Богу, испытующему сердца и утробы,
Бог Шребера знает лишь поверхность вещей, он видит лишь то, что видит,
совершенно не понимая, что находится внутри, но поскольку где-то, на ма-леньких
листочках, все это с помощью так называемой нотации записано, то в итоге
Он все равно окажется вполне в курсе дел.
В другом месте Шребер с очевидностью показывает, что Бог не может иметь
ни малейшего представления о вещах столь маловажных и ребяческих, как
существование паровых двигателей и локомотивов. Но поскольку в восходящих
к блаженству душах вещи эти остаются зарегистрированными в форме дискурса,
Бог, воспринимая этот дискурс, все-таки получает некоторое понятие о появившихся
на земле мелких изобретениях, начиная от колесной спарки ноги шасси, и
кончая атомной бомбой. Перед нами система воистину за-мечательная, и похоже,
что открыта она путем исключительно безобидным, в результате имевшего
значительные последствия
развития символического строя дискурса - развития, представлявшего собой
гармонически и непрерывно протекавший многофазный процесс, возникший вследствие
нарушения связей субъекта с чем-то таким, что затрагивает функционирование
языка как целого.
Я не могу продемонстрировать вам все сокровища, здесь заключенные. Есть
у Шребера, например, блестящая дискуссия о Боге в связи с азартными играми.
Может ли Бог пред-видеть номер, который выпадает в лотерее? Это не такой
идиотский вопрос, как кажется на первый взгляд, и поскольку здесь немало
людей верующих, я предлагаю им этим вопросом задаться. Понятие всеведения,
предполагающее способность указать, какой из многочисленных клочков бумаги
принесет выигрыш, заключает в себе значительные трудности. Ведь с точки
зрения реального между клочками бумаги в этой уравновешен-ной массе нет
никакой разницы, кроме чисто символической. И следовательно мы должны
предположить, что Бог вступает в дискурс. Это продолжение теории Символического,
Воображаемого и Реального.
Предполагая это, мы подразумеваем тем самым, что намерения Бога не ясны.
Необычайно трогательно наблюдать, как голос бреда, возникший в результате
бесспорно оригинального опыта, наделяет язык субъекта своего рода пафосом,
проявляющимся в уважении, с которым он утверждает, что всеведение и благие
намерения божеству необходимо присущи. Но он не может не видеть, особенно
в начальной фазе бреда, когда мучившие его явления были связаны с разными
зловещими персонажами, что Бог эти мучения по меньшей мере допустил. Этот
Бог ведет абсолютно непозволительную и отдающую издевательством по-литику
полумер, и у Шребера проскальзывает по этому поводу слово "предательство".
В итоге ему поневоле приходится предположить, что миропорядок в чем-то
существенно нарушен. Как говорят голоса, "Помните: все, что распространяется
на весь мир, несет в себе противоречие". Красота этой мысли в комментариях
не нуждается.
На этом анализе структуры божественной личности мы сегодня и остановимся.
Следующим шагом будет анализ отношения всей фантасмагории в целом к самой
реальности. Рассмотрение сфер Символического, Воображаемого и Реального
позволит нам, я надеюсь, пролить свет на природу того, что проявляется
как беседа больного бредом.
Перевод с
французского А.К. Черноглазова
Метафизические исследования.
Вып. 14. Статус иного. СПб.: Издательство Санкт-Петербургского философского
общества, издательство "Алетейя", 2000. С. 218-231.
ВВЕРХ
|
