П. КАЧАЛОВ "ЛАКАН: ЗАБЛУЖДЕНИЯ ТЕХ, КТО НЕ СЧИТАЕТ ..."

Сочинения Жака Лакана (1901-1981), французского психиатра, прославлены своей герметичностью и неудобочитаемостью. Между тем они составили эпоху в истории психоанализа и - более широко - в истории наук о человеке. Творческое наследие Лакана огромно и сейчас, 10 лет спустя после его смерти интерес к нему только возрастает. Свидетельством тому может служить все увеличивающееся число посвященных ему работ, исходящих из стран английского и немецкого языков, чьи культурная почва была долгое время невосприимчива к парижским веяниям (Mitchell & Rose, 1982; Turkic, 1982; Parin & Parin-Matthey, 1983; Benvenuto & Kennedy, 1986; Chessick, 1988; Morris, 1988).
Русской публике еще только предстоит открытие Лакана. Основная сложность восприятия идей этого мыслителя состоит в том, что мэтр никогда не давал себе труда "обращаться к идиотам" (Lacan, 1973), то бишь система-тически излагать свои взгляды в книгах, ориентированных на среднего потенциального читателя. Нет, большая часть лаконовских первоисточников представляет собой стенограммы его устных выступлений, в коих он обра-щался к довольно узкому кругу постоянных слушателей. К тому же и афористичная манера изложения обеспечит работой не одно поколение экзеге-тов, которые станут пытаться прочесть и разгерметизировать его тексты.
Первое, что обнаруживается при знакомстве с сочинениями Лакана, это то, что они во многом представляют как бы огромный комментарий к Corpus Freudicum. И всякому, кому хоть понаслышке знакомо имя Лакана, знаком и его знаменитый девиз "возвращения к Фрейду". Но сразу возникает вопрос: к какому Фрейду? Ведь в разные периоды своей жизни венский психиатр постулировал две разные структуры личности, в каждой из которых к тому же по две различных модели (Bercherie, 1988). Ниже я собираюсь показать, что прочтение Фрейда Лаканом состояло, во-первых, в предпочтении, хотя и с очень оригинальной переработкой, первой фрейдовской топики (бессознательное-предсознательное-сознание), а в ней - первой, "исторической"- моде-ли. Во-вторых же, это прочтение состояло в обращении к самым поздним работам Фрейда, в которых трактуются слабость Я и защита Я от внешней ре-альности, а именно проблема первичного нарциссизма и той травмы, которую наносит человеку факт разделения людей на два пола ("кастрация"). В-третьих, Лакан решительно порвал с фрейдовским биологизмом, оставшись верным классической картезианской модели и поставив Речь на. то место, ко-торое у Фрейда занимали "телесные напряжения".
Вместо триады первой топики (Freud, 1900), Лакан построил свою: реальное-воображаемое-символическое (Lacan, 1955-57).
Реальное - это самая сокровенная часть психики, всегда ускользающая от образного представления и от словесного описания. Реальное психики не- постижимо настолько, что, характеризуя его, Лакан постоянно употреблял кантонский термин вещь-в-себе.
Воображаемое - это то, что роднит нашу психику с психикой животных, поведение которых регулируется гешталътами. Человек в своем онтогенезе тоже непременно попадает под власть образов. Это происходит в так на-зываемой стадии зеркала или воображаемого (Lacan, 1949), в возрасте от 6 до 18 месяцев, когда ребенок начинает узнавать себя в зеркале и откликаться на свое имя. Этот возраст совпадает с первой субфазой стадии сепарации-индивидуации (Mahler, 1975). Ребенок ощущает себя внутри распадающимся на части, неравным себе в разные моменты времени, а в это время окружающие его люди предлагают ему соблазнительно единый и "объективный" образ его Я, образ, накрепко привязанный к его телу. И окружающие, "другие", убеждают ребенка согласиться с ними, поощряют его принять это представление о целостности Я и о его тождественности самому себе во все моменты жизни. Ярчайшей иллюстрацией этого процесса может явиться (в отсутствии пато-логии зрения) узнавание себя в зеркале, идентификация со своим отражением в холодном стекле ("это - Я). Момент радостного узнавания себя в зеркале (assumption jubUatoire) или откликания на свое имя является также и моментом отчуждения, ибо субъект навсегда остается зачарованным своим "зеркальным Я", вечно тянется к нему, как к недосягаемому идеалу цельнос-ти. "Чем иным является Я", - пишет Лакан, - "как не чем-то, что первона-чально переживалось субъектом как нечто ему чуждое, но, тем не менее, внутреннее. Субъект первоначально видит себя в другом, более развитом и более совершенном, чем он сам". Лакан доводит свои мысли до радикально-го вывода: "Либидинозное напряжение, вынуждающее субъекта к постоянному поиску иллюзорного единства, постоянно выманивающее его выйти из себя, несомненно связано с той агонией покинутости (dereliction), которая и составляет особенную и трагическую судьбу человека" (Lacan, 1953). Итак, субъект и стремится уподобиться образу своего идеализированного двойника, который ему навязан другими, но, одновременно, он и прикован к этому образу. И в этом зеркальном двойнике находится источник не только желания, но и завистливой агрессии (Lacan, 1948); здесь Лакан во многом опирался на сделанное Фрейдом описание того жуткого впечатления, которое подчас производит на человека вид его собственного отражения в зеркале (Freud, 1919).
Субъект является пленником не только своего зеркального образа. Еще до своего рождения человек попадает под влияние речевого поля других людей, которые как-то выражают свое отношение к его появлению на свет и чего-то уже ждут от него (Lacan, 1953). Эта речь других людей, по лакановской терминологии - речь Другого, и формирует символическое субъекта. Для маленького ребенка знакомство с миром и с речью Другого начинается с фрустраций первичного нарциссизма, т.е. в невозможности поддержания адекватного внутриутробному единства с телом матери из-за неизбежных "упущений" самой заботливой матери. Ради чего мать время от времени по-кидает ребенка? По множеству причин, ребенку неясных, но, в общем, пови-нуясь правилам культурного мира, не позволяющих современной женщине носить ребенка на своем теле. Разлуки с матерью представляются ребенку бессмысленным мучительством, капризами до того времени, пока он (1) не овладеет речью и (2) не узнает об анатомической разнице полов. Лакан, пожалуй, последовательнее всех прочих психоаналитиков подчеркивал необы- чайную важность для человеческого бессознательного комплекса кастрации и того отречения (Verleugnung) или незнания (meconnaissance), которым люди с самого детства защищаются от этого факта: у Женщины, у всемогущей матери, нет фаллоса! Специфически женский аспект комплекса кастрации - зависть к пенису; и еще Фрейд указывал на то, какие символические последствия имеет этот комплекс для отношений женщины со своим будущим ре-бенком: "Она соскальзывает - благодаря символическому уравнению, можно сказать, - с фаллоса на ребенка" (Freud, 1933). Доводя эту идею до логичес-кого конца, Лакан указывает, в каком положении окажутся такая женщина и ее ребенок: "Если желание матери составляет фаллос, ребенок захочет стать фаллосом, чтобы удовлетворить это желание"' (Lacan, 1958). Открытие анатомической разницы полов и факта кастрации матери дает, наконец, объяснение, чего же ради мать покидала ребенка: она покидала его в поисках недостающего ей фаллоса, который она могла получить только у фаллического отца. Овладение человеком речью (а более по-лакановски - овладение речью человеком) позволяет понять, что же именно говорила мать, оставляя ребенка: она называла Имя отца. Итак, во всех межличностных контактах, для которых отношения между матерью и ребенком становятся первой моделью, фаллос навсегда остается символом, означающим желание, которое, по определению, никогда не может быть удовлетворено. Заимствуя эту мысль у Гегеля, Лакан подчеркивает, что то, что мы желаем - не сам объект, не Дру-гой, а желание Другого, т.е. мы желаем, чтобы нас желали. Итак, Имя отца становится первым словом, возвещающим закон и символический порядок мира нашей патриархальной культуры. Имя отца разрывает телесную инцестуозную связь ребенка со своей матерью и устанавливает символический принцип членства в человеческих сообществах.
(Я понимаю, чему вы улыбаетесь, ибо, как указывал еще Фрейд, юмор приходит нам на помощь именно в столкновении с жутью нашего бессозна-тельного. Впрочем, читатель легко вспомнит о том, что условно-культурным обращением к человеку в нашей стране является обращение по отчеству, и что греческое слово фаллос по-русски слышно на каждом углу и написано на всех заборах.)
Но, помимо комплекса кастрации, еще одно открытие сваливается на человека по мере того, как он попадает в речевое поле Другого (овладевает речью) - это открытие смертности всех живущих. Человек, который желает, чтобы его желали, неизбежно сталкивается с нарциссической травмой со-бственной нежеланности, что вынуждает его (или ее) перекраивать себя по чужой мерке и, соперничая с другими, ожидать признания Другого. Эти переживания неизбежно ведут к зависти, злобе, агрессии и смертельной обиде на мир и на самого себя.
Отчуждение человека от своей подлинной сущности, начавшееся с иден-тификации с зеркальным двойником в стадии воображаемого, усугубляется по мере вхождения субъекта в поле речи Другого в стадии символического. Нарастающее отчуждение вызывает запоздалый протест в краткой транзиторной стадии, более известной нам как rapprochement (Mahler, 1975). Но протест этот почти безнадежен: положение ребенка перед лицом ожиданий других Лакан определяет выражением "кошелек или жизнь" (Lacan, 1960-64), это ситуация вынужденного выбора: субъект либо откажется от удовлетворе-ния своих сокровенных желаний (отдаст "кошелек") и тогда он сможет про-должить жизнь как член культурного общества, либо он не отдаст "кошелька", но тогда он будет исторгнут из жизни и его желания все равно остануться неудовлетворены (например, в случае детского аутизма). Отдавая "кошелек", субъект отдается на милость Другого, а именно, он вынужден принять тот смысл, который другие люди припишут его призывам. Например, плач у мальчика скорее будет приписан его "злобе", а у девочки - ее "испугу"). Только Другой своим ответом (речь Другого, иначе - речь господина) властен превратить призыв ребенка в осмысленный запрос, (т.е., в означающее 1, иначе - означающее господина). Покорствуя речи Другого, принимая чуждую интерпретацию своего запроса, ребенок в следующий раз уже выразит свой запрос в подсказанных ему словах (означающее 2), все более удаляясь от своего единого, единственно подлинного желания. У человека появляются новые желания, подсказанные культурой, но в его Я навсегда залегает глубокая трещина, заставляющая его вечно метаться от означающего 1 к означающему 2 ("не угодно ли тебе этого?" - "да, именно этого мне и хотелось!"); Лакан называет поэтому такого "окультуренного" человека "кроссированным субъектом" (sujet barre - Lacan, 1960). Таким образом, по мере взросления, мы все меньше знаем о том, что мы говорим и что мы хотим сказать другим людям. Речь же других людей, окружавших нас в детстве, навсегда входит в нашу психику и становится ее важнейшей, бессознательной, частью, что Лакан и выразил в знаменитом афоризме "бессознательное - это речь Другого" (Lacan, 1953).
Лакан обнаружил редкую для врачей (обычно эмпириков) чувствительность к гносеологической проблематике. В практике межсубъектного общения все мы (и большинство традиционных психоаналитиков) игнорируем эту 'проблему или, что то же самое, всякий' раз решаем ее ad hoc. Лакан высоко ценил работы Витгенштейна и его взгляды совпали во многом с представле-ниями витгенштейнианцев о языковой отгороженности людей друг от друга (Lacan, 1970). Но еще в большей степени в своем анализе лингвистического субъекта Лакан следовал Ф. де Соссюру, который последовательно проводил мысль о том, что означающие языка связаны с означаемыми не естественными связями, а лишь культуральными условностями (de Saussure, 1916). (Сло-во hyppos, equus, cheval, horse, pferd, kon' и лошадь - суть разные означаю-щие одного и того же означаемого). Великий лингвист писал также и о том, что наша языковая деятельность (language) зависит от отношений между означающими скорее, чем от отношений между означаемыми. Именно это дало основание Лакану сформулировать положение о том, что "бессознательное структурировано как языковая деятельность" (1953). Лакан показал, что на-ши отношения с объектами (другими людьми) опосредуются нашей языковой деятельностью, т.е. теми означающими, которые мы должны использовать для репрезентации себя, как означаемых субъектов, в наших отношениях с другими означаемыми субъектами, которые, в свою очередь, тоже долж-ны репрезентировать себя как означающие. Афоризм Лакана "означающее репрезентирует субъекта другому означающему" (Lacan, 1964) можно, таким образом, прочесть несколько длиннее, но понятнее: означающее, или саморепрезентация в языковой деятельности, это то, чем представляет себя личность, обращаясь к другой личности, которая тоже, в свою очередь, представляется как означающее (Morris, 1988).
Как и в жизни естественного языка, первые означающие, первые слова, вначале представляются нам метафорами, т.е. амбивалентными понятиями с постепенно, лишь по мере употребления, закрепляющимся смыслом. (Ср., например, латинские слова altus и sacer). Краеугольным камнем здоровой психики является отцовская метафора - Имя отца (Nom-du-pere vs. non-du-реге) и фаллическое означающее. Функционирование отцовской метафоры позволяет вытеснить воображаемое и подчинить его символическому, т.е., сугубо человеческому в нашей психике. Отвержение (Verwerfang, forclusion) отцовской метафоры субъектом, которое может иметь место при дисгармонии отношений в генеалогической семье, в частности, при отсутствии в жизни матери субъекта мужа, которого она любила бы и уважала, всегда приводит к тяжелой психической патологии (Lacan, 1958). При такой дисгармонии отцовская метафора становится ничего не объясняющей, травмы нарциссизму становятся бессмысленными, а архаичные телесные образы слияния с матерью, прорывающиеся из воображаемого, заполняют сознание.
Все вышеизложенное показывает, что Лакана мало интересовала адапта-ция человека к макросоциальной среде. Единственной адаптацией, которая для него что-то значила, была адаптация человека к его собственной отчужденности от себя самого. Идеи Лакана о ложном "зеркальном Я" субъекта, закладываемом в стадии воображаемого, усвоении субъектом чуждых означающих и о смертоносном отказе от своих подлинных желаний, продолжающемся далее на протяжении всего периода воспитания, предопределили его разрыв с ортодоксальным течением в психоанализе - с эго-психологией. Де-лая практические выводы из своих представлений об изначальной чуждости Я субъекту, он писал: "Эти размышления о функциях Я должны прежде все-го побудить нас пересмотреть некоторые подчас некритически воспринимае-мые постулаты, такие, как положение о том, что обладание сильным Я со-ставляет психологическое преимущество" - (Lacan, 1953). В терапевтическом психоанализе Лакана не нашлось уже места для -"создания моделей идентификации", "воспитания", "интерпретации защит" и прочих, как он выражался "нарциссических конфронтации". Работы Лакана просто пересыпаны на-смешками над эго-психологией, которую он называл "ортопедией Я", "психотерапией американского how to", "human engineering", вымучивающей из пациента конформистское happiness. Это же обстоятельство обусловило и интеллектуальный, объективирующий оттенок клинического подхода Лакана, а позднее - и его школы.
Лакан по-своему прочел формулу "wo Es war, soil Ich werden" (Freud, 1933), традиционно переводимую как "где было Оно, там должно стать Я". Желая, по его словам, "сохранить досократическое звучание оракула", он предложил новый перевод: "Le moi (de 1'analyste, sans doute) doit deloger le ca (du patient, bien entendu)" (Lacan, 1960-1964), что в переводе звучит так: "Я (аналитика, без сомнения) должно вышибить Оно (пациента, само собой)". (Такой перевод, где Я и Оно становятся предикатами разных субъектов, Ла-кан обосновывал особенностями употребления немецкого артикля).
Цель психоанализа в таком случае становится обратной цели воспитания. Через полифонию тропов речи пациента лакановский психоаналитик ведет пациента к разделению правды истинных желаний субъекта и навязанных ему идеалов, освобождая анализанта (при неврозе) от культурного и символического порядка либо заново строя этот порядок (при психозе).
Техника психотерапии трактовалась Лаканом также вполне своеобразно (Lacan, 1958). Процесс психотерапии он уподобил игре чегырех игроков в бридж. За двух игроков играет аналитик:
1) сознательного аналитика, дающего интерпретации,
2) смерть (le mort), молчанием пытающуюся втянуть в игру партнера пациента. (В русском картежном жаргоне - "деревянный".) Пациент тоже играет за двоих:
1) сознательного пациента, предъявляющего запросы (demandes),
2) Другого, представляющего собой бессознательное.
Кроссированный субъект (sujet barre), каковым является всякий лингвистический субъект, ожидает вначале, что аналитик будет, как это делали все значимые другие в его жизни, навязывать смысл его призывам. Т.е. анализант ждет, что аналитик ответит ему означающим 1. (Таковы, впрочем, все виды так называемой "психотерапии", где терапевт с первой встречи говорит пациенту: "У меня есть то, что Вам нужно, делайте то-то и то-то и все будет O.K.") Но аналитик не должен поддаваться соблазну ответить означающим 1 или, иначе, означающим господина. Речь аналитика, в отличие от речи гос-подина (здесь Лакан опять пользуется гегелевским термином), не должна да-вать никаких идеалов ("ибо все идеалы непристойны"). Аналитику следует физически быть там, откуда пациент ожидает услышать речь господина, но аналитик должен оказаться обманкой (semblant). Обманка состоит в том, что на месте ожидаемого господина-аналитика анализанту будет предложен объект а (читать: маленькое а), что примерно соответствует понятию частичного объекта у Абрахама и Кляйн и переходному объекту у Винникота. Объект а - это то, что пациент любил и недолюбил, ненавидел и недоненавидел в своем детстве, когда мир его был также фрагментирован, как и он сам (La-can, 1955). Для того, чтобы успешно справиться с ролью маленького а, психоаналитику следует молчать как можно долее, а самое главное - молчать должны и его желания, иначе "игра пойдет, но будет неясно, кто ведет". Молчание аналитика в ответ на первые пустячные жалобы и поверхностные заботы (пустую речь) позволяет пациенту регрессировать, а "регрессия не об-наруживает ничего иного, как нынешнее состояние означающих, что прозвучали в запросах давно прошедших лет" (Lacan, 1958). Только подслушав речь Другого у пациента, должен вступить в игру сознательный аналитик, вернув анализанту речь Другого, т.е., предложив ему интерпретацию старого запроса. "Изложение запросов пациента в один миг распахивает все его прошлое до самого детства. Ибо дитя может выжить, лишь прося". Открыв анализанту "правду желаний", аналитик окончательно превращает "пустую речь" в "полную речь" Другого, т.е., возвещает просьбу Оно к субъекту. (Как на месте господина-аналитика оказывается незаметно объект а, так и Другой пациента оказывается "местом, где говорит Оно".) В этот момент аналитик обязан прервать сеанс, внеся, таким образом, пунктуацию в речь Другого.
Провозглашая возврат к Фрейду, Лакан имел для этого много оснований, ибо в своих последних работах Фрейд действительно подчеркивал важ-ность ранних защит Я от внешней реальности и указывал на те искажения в восприятии себя и реальности, которые возникают вследствии таких защит (Freud, 1937, 1940). Эти травматические последствия психологического рож-дения субъекта являются, несомненно, важным и труднодоступным предметом психоаналитического исследования, который нашел свое отражение в трудах Лакана. Психоанализ Лакана привлекателен все же и главным обра-зом своей научностью, в том отношении, что Лакан предлагает людям знание по ту сторону всякого смысла. Но это знание, не имеющее смысла, извлечено из реальности и работа с речью, материальной оболочкой означающих, позволяет изменить реальность, как, например, манипуляции с не имеющим смысла мнимым числом позволили совершить тех-ническую революцию. Лакановский психоанализ дает возможность субъекту познать означающие своей личной истории, и главное в нем то, что, познав причины своих желаний, человек может обрести хотя бы немного подлинного бытия.

 

Р. ГАНЖА "ВООБРАЖЕНИЕ ЛАКАНА"

Имя Жака Лакана мало что скажет широкому читателю. Зато имя широкого читателя Жаку Лакану не скажет и вовсе ничего. Равно как и имя читателя узкого. Не трудитесь, господа узкие читатели, читать Лакана узко, читайте его широко, как вы иной раз читаете газету или роман детективно-приключенческого жанра. Поверьте, вы не будете лишены вашего инклюзивного права на понимание. Понимайте на здоровье и в меру вашей твердолобой консервативности, умело выдающей себя за беспринципный радикализм. Ведь если ваше понимание выражается в причислении Лакана к роду, предположим, постструктуралистов, то не почитать ли вам для начала Аристотеля или, на худой конец, школьный учебник по логике, дабы осознать всю степень укорененности вашего понимания в традиционных схемах мысли? И радоваться своей продвинутости на фоне прочих сородичей и собратьев по цеху, у коих понимание протекает в последовательности присвоения, поглощения, переваривания и исторжения пищи, пускай и духовной. Да, а с кем это я сейчас разговаривал? Нет, мне определенно стоит поберечь себя, а то вот опять всю ночь читал Лакана - настолько увлекся. Ах, как жаль расставаться с хорошей книгой! С нетерпением буду ждать продолжения - там будет про психозы, а это жуть как интересно...
Жанр книжного обзора трудно определить как с точки зрения предмета, так и с высоты полета методологической фантазии обозревателя. Тем более если речь идет о семинарах Лакана - совершенно особой звездной системе в необъятной галактике Гуттенберга. У этого уникального явления есть своя история. Она началась в 1933 году вместе с лекционным курсом Александра Кожева "Введение в чтение Гегеля", который он читал вплоть до 1939 года в Практической школе высших исследований в городе Париже. Этот курс явился краеугольным камнем философского опыта целого поколения: Жорж Батай, Раймон Кено, Андре Бретон, Мишель Лери, Пьер Клоссовски, Раймон Арон, Роже Кайуа, Морис Мерло-Понти, Эрик Вейль - все они вышли из кожевской шинели. Поэтому ни одному читателю Батая и Клоссовски не будут в диковинку лакановская диалектика смерти и желания, указания на стирание или растворение субъективности или же утверждение, что объект желания есть всегда-уже утраченный объект. Никто из тех, кто знаком с работами Лери, не удивится, узнав, что эго есть коллаж идентификаций, работа психического бриколажа. Надо только всегда помнить, что многие формулировки Лакана - это не продукт индивидуального теоретического языка, а скорее пережитки специфического социолекта, сложившегося на лекциях Кожева. Кожев, как правило, читал отрывки из Гегеля по-немецки и тут же их переводил, сопровождая своими комментариями. В результате получался необычный, очень насыщенный текст, в котором смешивались голоса Гегеля и Кожева.
Именно семинар Кожева и стал прототипом одной из наиболее характерных форм преподавания, развившихся в современной Франции: это маленький семинар "мастера", чье учение сразу же переписывается и поначалу имеет хождение чуть ли не в подпольном виде. Так, текст самого лекционного курса Кожева, изданный Раймоном Кено, появился лишь в 1947 году, когда его влияние стало уже повсеместным, но открыто не выговаривавшемся. А в 1951 году открылся семинар самого Лакана. На первых порах он был сосредоточен на разборе отдельных случаев из аналитической практики, причем никаких записей этого периода не сохранилось. До 1966 года - года выхода в свет "Ecrits" - фактически единственным каналом распространения лакановского влияния и был Семинар, воплощавший собой стихию устного слова. На самом деле большинство лакановских текстов в первоначальном виде представляли собой те или иные устные выступления, так что бесконечный семинар стал специфической формой лакановской мысли.
Тема ныне изданного семинара, читавшегося в 1954 - 1955 году, продиктована отвращением мэтра к эго-психологии Гартманна, Криса и Левенштайна, видящейся ему как возврат к дофрейдовской психологии, а также как чисто американская форма социальной инженерии, поскольку она ведет речь о возникновении бесконфликтных сфер и о социальной адаптации. Выдвинутый Лаканом лозунг "назад к Фрейду" направлен именно против эго-психологии, а также против любых попыток выдвинуть или утвердить некоторую инстанцию или фактор личности - этого мнимого конструкта, этой "воображаемой идентификации, а точнее, вложенной серии таких идентификаций". Возвращение к Фрейду - это, по мысли Лакана, возвращение к фундаментальному открытию бессознательного, влекущему за собой подрыв конвенциональных понятий субъекта. Между тем теория Фрейда, к которой следует вернуться, вовсе не однородна. Эволюция концепта эго в работах Фрейда очень сложна, и в наиболее привычном для нас виде, описанном в "Я и Оно", этот концепт на деле обретает многие свойства "старого знаменитого Я", классического метафизического конструкта - оплота рационального мышления. В частности, эго контролирует восприятие и ответственно за опыт реальности. Все это заставляет Лакана ориентироваться на другие работы Фрейда, в частности на тексты "По ту сторону принципа удовольствия" и "О нарциссизме", в которых тот показывает, что душа человека неподконтрольна рациональному и сознательному эго или "я": существование бессознательного радикальнейшим образом децентрирует субъективность, сводя ее к образу, который мы о себе имеем.
Здесь начинает говорить формула "Я - это другой". Здесь становится очевидно, что субъект с индивидом не совпадают. Субъект - это не его разум, он лежит на другой оси, он разуму эксцентричен. Субъект как таковой представляет собой нечто иное, нежели адаптирующийся к внешней среде организм. И когда мы рассматриваем субъект как функцию индивида, основанную на идее индивидуальной добродетели, мы не можем понять причин его поведения. Со времен Сократа люди считают, что удовольствие - это преследование своего блага. Если человек понимает, в чем заключается его подлинное благо, то он получает и удовольствие, которое из этого блага непременно следует. После Фрейда удовольствие субъекта уже не следует из индивидуального блага.
"Я" - это образ, воображаемая функция, но в психической жизни "Я" участвует исключительно в качестве символа. Своим "Я" мы пользуемся точно так же, как туземцы Бороро пользуются попугаем. Там, где Бороро говорят "Я - попугай", мы говорим "Я - это я сам". Субъект вопрошает о самом себе лишь постольку, поскольку сами отношения, в которых он пребывает, возведены в степень Символического, смещены по отношению к его индивидуальному опыту, протекают в другом регистре. Это и есть регистр бессознательного - того самого неизвестного "мне", игнорируемого "мною", моим "Я", субъекта. Мое "Я" - это вовсе не "я", то есть не какая-то частная точка зрения, не искаженная подлинная перспектива. Мое "Я" - это особый объект, присутствующий внутри опыта данного субъекта, объект, выполняющий определенную функцию (а именно - функцию воображаемую), но при этом выступающий в роли символа. Вот, пожалуй, исходные тезисы, раскрытию и прояснению которых посвящена большая часть этого Семинара. Остается только добавить, что Лакан - один из немногих, кто теряет почти все в пересказе. Так что читайте Лакана, а в первую голову почитайте истину - ведь она у вас одна.

 

О. СУСЛОВА "ВООБРАЖАЕМОЕ - СИМВОЛИЧЕСКОЕ В МАЛЕНЬКОМ ..."

Вопрос, касающийся взаимоотношений и взаимопересечений литературы и психоанализа дискутируется и пересматривается с того самого момента, когда Фрейд в 1907 году опубликовал свое первое литературное исследование "Бред и сновидения в "Градиве" Йенсена". Рождая различные точки зрения, этот вопрос и по сей день актуален для исследователей и литературных критиков, настаивающих на прояснении границ применения психоаналитического метода при толковании литературных произведений. Так, французский критик Жан Старобински в своем исследовании "Психоанализ и литература" делает акцент на том, что язык самого Фрейда, как, впрочем, и риторика его теоретических построений, отмечены следами метафорического и мифологического его использования. Объяснение этому Старобински находит в определенном "литературном комплексе" Фрейда и, что более важно, в том, что, исследуя бессознательное, репрезентирующее себя посредством языка, Фрейд понимал, что схватить и описать его можно только используя тот язык, на котором "говорит" само бессознательное. По мнению Старобински, Фрейд наряду с метапсихологией создал своеобразный метаязык - мифопоэзис - в равной степени отстоящий как от выразительного литературного языка, так и от конвенционального языка позитивистской науки.

Заложив основы психоаналитического истолкования литературы Фрейд, тем самым, первым начал вспахивать ту плодородную почву, которая приносит сегодня такие обильные всходы. При всем различии и разнообразии подходов к "культурной" психоаналитической критике среди анализов литературных произведений, пожалуй, можно выделить две траектории. Первая - назовем ее движением в глубину - продолжает фрейдовские традиции, разбирая литературное произведение, вводя его в психо-биографические координаты писателя. Литературное творчество в таком случае рассматривается как своего рода аналитический материал, сводящий воедино судьбу и историю писателя с судьбой и историей созданного им произведения. Отчасти это репрезентировал сам Фрейд в "Достоевском и отцеубийстве". Анализируя художественный текст, Фрейд усматривал свою задачу в объяснении событий человеческой жизни посредством включения их в рамки некоторой определяющей целостности, - а именно: в рамки индивидуальной биографии. Говоря словами французского критика Ролана Барта, "нечто существенное полагается за произведением, его элементы психоанализ соотносит с фактами биографии, тем самым, оставаясь на уровне эстетики мотиваций". И здесь необходимо еще раз уточнить, что работая в таком ключе, мы удерживаем в пронстранстве наших целей необходимость реконструировать некоторую целостность - единство автора и произведения, - не разводя по разные стороны ни биографический, ни символический материал.

Вторым направлением - которое мы назовем траекторией широты - становятся анализы произведений литературы, кинематографа и других артефактов культуры, в которых анализируется и истолковывается набор символов, представленных в произведении. В этом случае анализ смещается в сторону читателя-зрителя, который, поймавшись на "психоаналитические удочки", получает удовольствие отреагированием того, что находится вытесненным в его собственном бессознательном. Соответственно, уровень популярности того или иного произведения будет приходить в некоторое соответствие с теми механизмами невротизации, которые присущи большей части населения, на чем и основывается большая восприимчивость к этим произведениям. И здесь необходимо оговориться, что это направление также укладывается в рамки фрейдовского открытия, ибо проводит работу по естественному, неосознаваемому снятию психических конфликтов, используя механизм отрицания, посредством которого человек, дистанцируясь - как бы отпираясь от происходящего, - тем не менее, актуализирует своей психической работой это воображаемое пространство. Этот механизм блестяще анализируется французским психоаналитиком Октавом Маннони, интерпретирующим, в свою очередь, театр и его "терапевтические" функции. И все же, в этом случае не приходится говорить о воссоздании какой-либо целостности, обнаруживающей скрытые пружины творчества. Речь, пожалуй, может идти только об объединении произведения и некоторого коллективного бессознательного, которое наяву бредит или видит коллективные сны.

Как это ни странно, но критика литературы Лаканом или то исследование, которое может быть выполнено, исходя из его теоретических положений, несколько отличается как от первого, так и от второго направления. К литературе Лакан прибегает всякий раз, когда хочет продемонстрировать собственно механизмы психического, иначе говоря, каким образом существует и репрезентирует себя бессознательное в целом и как мы можем работать с ним в рамках сеанса. Именно с этих позиций Лакан подходит в своем - пожалуй, самом известном - исследовании к разбору новеллы Эдгара По "Украденное письмо". Отказываясь как от психобиографического метода, так и от толкования символов, вместе с тем, он сохраняет значимость фигуры психоаналитика, распутывающего перепетии и grande aventure бессознательного, как будто оно и являлось бы главным действующим лицом произведения. В своей работе Лакан набрасывает схему функционирования бессознательного, расставляя фигуры и проясняя функции, анализируя намерения и репрезентацию таковых у персонажей. Показав как функционирует бессознательное, он проясняет механизм кастрации, аналитические фигуры женщины и мужчины, суть всякой человеческой коммуникации.

Попытаемся, работая в терминологии Лакана, обратится к разбору одного из произведений французской словесности - сказке Антуана де Сент-Экзюпери "Маленький Принц". Подобно тому, как в психоаналитическом сеансе действующими "лицами" становятся психоаналитик (устраняющий, по мере возможности, свое воображаемое и реальное и тем самым удерживающий область интерсубъективного), пациент пред-ставляющий в речи себя (свое воображаемое видение себя и ситуации, свою историю), бессознательное с его повторами, структурированными в виде симптомов - все это дает возможность состояться событию речи и событию интерпретации как таковой, разворачивающейся на уровне языковой репрезентации. Попробуем найти и актуализировать эти "позиции" в рамках литературного произведения.

Повествование в "Маленьком Принце" разворачивается от лица "участника событий" - летчика, попавшего в авиакатастрофу над пустыней. Безусловно, мы понимаем, что повестовователь не равен автору, от его лица лишь идет речь. Действие разыгрывается в воображении Сент-Экзюпери, человека реально потерпевшего аварию в безлюдном месте, человека над которым нависла угроза смерти и который "отводит" ее усилием воображения, грезы. Она дает ему возможность оглянуться на прожитую жизнь, на людей когда-то его окружавших, на идеи и нереализованные идеалы - другими словами, на свою собственную историю. Сент-Экзюпери совершает своего рода проекцию на Героя, перенося свой опыт на путешествие Маленького Принца - его пришествие на Землю и отлет с нее.

Соответственно, мы имеем три позиции : автора - Сент-Экзюпери, повествователя - летчика и Героя - Маленького Принца. Понятно, что все три позиции принадлежат единой области психического, но в своей репрезентации они дают нам возможность анализировать три различных уровня психического - Реального, Воображаемого и Символического. Первый уровень - Реального - то, что сокрыто, неочевидно для самого автора, что ведет и управляет им из "другой сцены" при создании произведения : выбор сюжетных линий, героев опосредован конфликтами и травмами в бессознательном автора - иначе говоря, вытесненное (содержание) репрезентируется в произведении, структурируя "повторы" и "симптомы" автора. Воображаемый - проекция на Героя - дает возможность повествовать автору о себе, смотрясь в Героя как в зеркало, вкладывая в его уста свои собственные слова, свое собственное пред-ставление о себе, отлетая от реальности в иллюзорное, представимое, выстроенное по типу ideal я пространство. И наконец, уровень Символического - это позиция повествователя, который держит речь, сплетая и удерживая цепь означающих, тем самым, образуя направленность и непрерывность смысла. Здесь Символическое подчиняется законам языка, законам выбранного жанра - четким и зачастую осознаваемым. Отметим то, что все три "позиции" становятся возможными в силу той главенствующей роли, которую выполняет функция интерсубъективности. Она обуславливает существование каждого из уровней : в языке - это Другой культуры, законов языка, норм и правил. В Воображаемом - это позиция иного, который дает возможность вообще сказать "он", "ты", "я". В Реальном - это другой индивидуальной психоистории - честно заработанный психическим усилием преодоления внутренних конфликтов. Но развоплощая единство интерсубъективного по трем ипостасям, необходимо понимать, что мы совершаем это, преследуя аналитические или пропедевтические цели. Инстация Другого - безусловно одна - интроецированная интерсубъективность, - ибо "открывая рот" и прибегая к языку как символической системе мы делаем это с намерением выразить себя - воображаемого,- сформированного как сознательным, так и реальным бессознательным усилием.

Проводя параллели между историей Героя - Маленького Принца - и автором, необходимо отметить, что это - несомненно воображаемая, "присвоенная" автором история. Подобно Маленькому Принцу, кочующему с планеты на планету в поисках друга, автор очерчивает череду возможных идентификаций, которые либо прошел он сам, либо проскользил с ними в такой близости, что это повлияло на выбор этих фигур в качестве значимых, сюжетных героев в его произведении. Действительно, в противном случае мы не объясним выведение фигур Честолюбца, Пьяницы, Короля, Фонарщика, Бизнесмена и т.д. в качестве моделей для идентификаций для Героя. Маленький Принц, встречаясь с этими людьми, занимается тем, что "выверяет себя", примеривая к себе тот или иной образ жизни -смотрясь в другого, занимается собственным само-прояснением : проясняет себя - свое существование и назначение. Мы говорим здесь именно о законах пространства Воображаемого, потому что сходным образом складывается любая человеческая (психо)история - через ряд ранних идентификаций с любимыми объектами к последующей "сверке" через других собственного "представления" о себе, своего "представления" о жизни. Для Сент-Экзюпери Маленький Принц - это возможность сказать и ощутить себя в качестве третьего лица - сделанным, сформированным встречами, расставаниями, разрывами и слияниями. Альтруизм (Фонарщик), тщеславие (Честолюбец), дружба (Лис), мудрость (Змея), любовь к женщине (Роза) - становятся этапами, которые проходит в своем Земном и не-Земном пути Маленький Принц. Из них слагается история Героя, наводя нас на далеко идущие выводы относительно этапов жизни самого Сент-Экзюпери. Очень трудно разделить произведение и жизнь, ибо произведение - это тоже жизнь и вместе с тем в произведении желание живет своей особой (частной) жизнью - подобно сну, полагая и смешивая реальность с образом и желаемое с действительным. И даже если мы стоим на убеждении, что произведение компенсирует то, что не удается в жизни, верно однако же и то, что желание отрывается от мира, чтобы стать желанием произведения в той же мере, что и желанием желания, то есть желанием себя.

С другой стороны, за этими возможными идентификациями мы угадываем очертания психогенезиса в целом. Начиная историю с момента ухода (отлета) Маленького Принца от Розы (в которой для Сент-Экзепюри заключен, по-видимому, образ его отношений с любимой), мы понимаем о каком разрыве "говорит" бессознательное автора. Маленький человек уходит, вынужден уходить от матери - и эта тема показана с особой пронзительностью, - Маленький Принц улетает со своей планеты по причине диссонанса, возникшем в его отношениях с Розой. Он объясняет себе это тем, что, очевидно, пришло время посмотреть на другие планеты, попутешествовать, поискать других друзей. Так, маленький человек выталкивается в мир, уходит от матери искать другого (счастья), который сможет заменить, заместить ему мать. Объект желания утрачен, вытеснен в мотивацию движения вовне, этот объект будет вечным странником, ненадолго останавливающимся в своей неуспокоенной траектории движения в идентификациях, частичных объектах, к которым будет направляться человек. Еще раз повторим, встречи с другими (взрослыми - а здесь подчеркивается момент превосходства взрослых над малышом, которые для него уже изначально могут оказаться идеалом) раскладывают пасьянс возможностей для проекций и идентификаций, которые "наденет на себя" человек ради того, чтобы узнать и прояснить себя - через и спомощью другого. Безусловно, мы несколько упрощаем происходящее - нельзя забывать и о том толчке, который получает человек (в данном случае мальчик) обнаруживая "неполноценность" матери (Лакан будет настаивать на том, что женщина - это всегда минус единица), неполноценность, обусловленную желанием матери желания отца - базового механизма : желанием желания, желанием Другого. Но здесь мы стремимся выделить лишь то, что присутствует в произведении Сент-Экзюпери.

Попадая на Землю, Маленький Принц встречается со Змеей, которая "разгадывает загадки", - мудро предостерегая Принца, что он не найдет того, что он ищет - "среди людей тоже одиноко". Но Маленький Принц ей не верит, он пускается на поиски - делая одну "ошибку" за другой - разговаривает с Эхом, внемлет цветку, который говорит, что "люди - странный народ - без корней, носимый ветром, туда-сюда", расстраивается при виде целого сада таких же цветов, как на его планете. И необходимо еще пройти весь путь, встретится с Лисом, познать суть "человеческой коммуникации", чтобы понять, что истинный объект желания всегда с ним - это даже не цветок и не любовь к цветку, это желание желания Другого. И возвращаясь к Розе, Маленький Принц умирает, во всяком случае для автора и для нас. Соответственно, осознание своего реального - это невозможный путь к счастью, к истинному объекту своего желания, в котором желание иссякает вместе с нами.

"Маленький принц" становится образцом психоаналитического лечения потому, что показывает существование всех трех пространств, осознание которых открывает путь к выздоровлению. Не останавливаясь на "функциональном удовольствии" - эмоциональном "стряхивании" конфликтов, Фрейд настаивал на переведение их в план осознаваемого. Сложенная индивидуальная история, без разрывов и белых пятен - когда мы можем найти объяснение повторяющимся "симптомам",- и есть та полная речь, посредством которой Лакан стремился привести своих пациентов к концу лечения, - долгий, трудный путь, никогда не исчерпывающий себя.