"Философия - не теория, а деятельность. Философская работа состоит по существу из разъяснений".
Почти то же самое можно сказать и о семантике. Семантика представляет собой деятельность, которая заключается в разъяснении смысла человеческих высказываний. Ее цель состоит в том, чтобы выявить структуру мысли, скрытую за внешней формой языка. ("Язык переодевает мысли. И притом так, что по внешней форме этой одежды нельзя заключить о форме скрытой за ней мысли, ибо внешняя форма одежды образуется совсем не для того, чтобы обнаруживать форму тела").
Традиционная семантика занималась довольно бессистемно то значениями индивидуальных выражений, то изменениями значений. Что касается современной семантики, то основным предметом ее внимания является семантическое представление: вместо того чтобы говорить о значениях (и изменениях значения), она стремится моделировать их и представлять в виде эксплицитных формул.
В настоящее время широко распространен взгляд, что основой целью семантики должно быть моделирование значений. Однако меньше согласия обнаруживается в отношении того, какой "язык", какую форму записи следует использовать для этой цели. То, чего можно надеяться достичь, необходимо является производным от нашего выбора семантического метаязыка. По моему мнению, наиболее плодотворный подход состоит в том, чтобы попытаться сделать репрезентацию значений одновременно их толкованием. Этот тип семантической репрезентации - "экспликация" - возможен только тогда, если запись является, по существу, самоочевидной. Семантический метаязык только в том случае будет по-настоящему "объясняющим", если он является настолько ясным и непосредственно понятным, чтобы в свою очередь не требовать "толкования". В частности, по этой причине формулы символической логики и матрицы дифференциальных признаков не могут рассматриваться в качестве экспликаций.
Если семантика, описывая содержание производимых людьми высказываний, призвана воспроизвести структуру человеческого сознания, то она не может использовать аппарат, чуждый таковому сознанию. Семантический язык, претендующий на объяснительную силу, должен делать сложное простым, запутанное - понятным, неясное - самоочевидным. Искусственные языки не делают свое содержание самоочевидным. Будучи производными от естественного язык, они в конечном счете могут быть поняты только на его основе. Непосредственных точек соприкосновения с интуицией искусственные языки не имеют, тогда как естественный язык, напротив, с ней неразрывно связан.
Следовательно, для того чтобы естественный язык был пригоден в качестве семантического метаязыка, он должен быть соответствующим образом "упорядочен". Семантический анализ неизбежно связан с упрощением (is inevitably reductive). Суть проблемы состоит в том, чтобы выделить возможно меньшую часть естественного языка и, в частности, определить тот минимальный список слов и выражений, который оказался бы достаточным для того, чтобы представить значения всех остальных слов и их взаимосвязь.
Построение минимальных или базовых словарей не является само по себе чем-то совершенно новым. Существуют, например, хорошо известные словари Огдена и Гугенхейма3, использующие соответственно только 900 и 1500 неопределяемых ("базовых", "фундаментальных") слов для всех толкований. Очевидно, что такая величина группы "неопределяемых" слов может быть обоснована только с точки зрения практической целесообразности. Конечно, в задачу упомянутых авторов не входило обнаружение и эксплицитное моделирование всех различий и сходств в значении между разными словами во французском или английском языке. В их "неопределяемых" единицах неизбежно смешивались совершенно различные степени сходства. Для более адекватного их освещения следовало бы сначала истолковать эти "неопределяемые" слова.
Теоретическая семантика, если она действительно стремится к познанию и подробной фиксации семантической структуры человеческой речи, не может остановиться на полпути. Она должна довести минимизацию (reduction) до конца, до тех пор, пока она не дойдет до таких составляющих человеческих высказываний, которые уже просто не могут быть подвергнуты дальнейшему разложению.
Анализ лингвистических фактов с целью получить список выражений, извлеченных из естественного языка, на основе которых можно было бы адекватно описать все интуитивно ощущаемые семантические связи между различными словами, предполагает предварительную постановку следующего теоретического вопроса: существует ли объективно какая-либо одна группа неопределяемых элементарных выражений, общих для всех естественных языков?
Создатели и исследователи искусственных языков подчеркивают обычно произвольность выбора элементарных терминов (primitive terms). "Термин выбирается в качестве элементарного,- пишет Нельсон Гудмен,- не потому, что он является неопределяемым; скорее, он является неопределяемым в силу того, что он был выбран как элементарный... Вообще термины, принятые в качестве элементарных для данной системы, вполне могут поддаваться определению в какой-либо другой системе. Не существует ни абсолютных элементарных терминов, ни такого их выбора, который был бы единственно правильным"4.
Лингвисты склонны применять это рассуждение также и к области естественных языков. Я полагаю, что для этого нет никаких оснований. Семантическая интуиция обычных носителей языка предоставляет собой эмпирическую реальность, и семантическое изучение естественного языка является поэтому эмпирической наукой. В принципе не существует причин, по которым бы разрыв между теорией и эмпирическим фактом должен быть в семантике сколько-нибудь большим, нежели в физике или химии. Если установление списка химических элементов не может считаться произвольным, почему произвольный выбор должен иметь место в отношении семантических "элементов"?
"Нельзя требовать,- писал Фреге,- чтобы все формально определялось: ведь не считаем же мы, что химик должен уметь разложить любое вещество. То, что просто, не может быть разложено, а то, что логически просто, не может быть, собственно говоря, определено. Логически простое так же, как и большинство простейших химических элементов, обычно не наблюдается в чистом виде, а обнаруживается в результате научных исследований"5. Поиски универсальных, не выбранных произвольно "элементов человеческой мысли" и убеждение, что без них семантические исследования бесполезны, также не новы. Среди мыслителей семнадцатого столетия Декарт, Паскаль, Арно, Лейбниц и Локк выдвигали аналогичные планы исследований. В самом деле, их программы настолько аналогичны предложенной здесь, что в ее поддержку .Мне хотелось бы довольно подробно процитировать каждого из названных авторов.
Декарт: "...Если бы, .например, я спросил у самого Эпистемона, что такое человек, и он ответил бы мне, как водится в школах, что человек - разумное животное (animal rationale), и сверх того, ради изъяснения этих терминов, не менее темных, чем первый, повел бы нас через все ступени, именуемые метафизическими,- мы, конечно, были бы введены в лабиринт, из которого никогда не выбрались бы. Ведь этим вопросом порождаются два других: что такое животное? что такое разумный? Более того, если бы, изъясняя понятие животного, он ответил, что это существо живое и чувствующее, что живое существо есть одушевленное тело, а тело есть телесная субстанция,- вопросы, как видите, шли бы возрастая и умножаясь подобно ветвям генеалогического дерева. И наконец, все эти превосходные вопросы закончились бы чистым празднословием, ничего не освещающим и оставляющим нас в нашем первоначальном неведении..."
"Если, например, скажут, что тело есть телесная субстанция, не определяя в то же время, что такое телесная субстанция, то два слова - телесная субстанция - не сделают нас более знающими, чем одно слово - тело. Подобным же образом если кто выскажет, что живое существо есть одушевленное тело, не выяснив сперва смысла слов тело и одушевленное, и проследует через все метафизические ступени, то он произнесет слова,- даже слова, разобщенные в порядке, но не скажет ровно ничего. Высказанное им не обозначает ничего, что могло бы быть понято и образовать в нашем уме ясную и отчетливую идею..."
"...Есть много вещей, которые мы делаем более темными, желая их определить, ибо вследствие их чрезвычайной простоты и ясности, нам невозможно постигать их лучше, чем самих по себе. Больше того, к числу величайших ошибок, какие можно допустить в науках, следует причислить, быть может, ошибки тех, кто хочет определять то, что должно только просто знать, и кто не может ни отличить ясное от темного, ни того, что в целях познания требует и заслуживает определения, от того, что отлично может быть познано само по себе..."
"Я прибавлю даже, что невозможно изучать эти вещи иначе как на самом себе и быть убежден у иначе, чем собственным опытом и тем сознанием или внутренним свидетельством, которое каждый человек носит в самом себе, когда он делает какое-либо наблюдение"6.
Паскаль: "... Ясно, что есть слова, которые не могут быть определены; и если бы природа не компенсировала эту нашу неспособность, дав всем людям сходное понимание, все наши выражения оказались бы спутанными; напротив, эти слова употребляются с той же степенью уверенности, как если бы они были вполне недвусмысленно объяснены; ибо природа сама дала нам, без слов, более точное их понимание, чем можно было бы достичь при помощи искусства толкования"7.
Здесь Паскаль добавляет некоторое пояснение, которое особенно существенно для одного из интересующих меня моментов: "Когда я говорю о невозможности и бесполезности определений, я не имею в виду, что все люди обладают одним и тем же понятием о сущности вещей... Всем известной является не сущность вещей, а только лишь связь между вещью и именем"8.
Для того, кто подобно мне утверждает, что такие понятия, как "желание" или "мир", являются первичными элементами, известными всем на основании их собственного внутреннего опыта, это особенно важное наблюдение. Ибо вполне возможно было бы возразить: что может быть более спорно, нежели представление о сущности "желания" или "вселенной"? Паскаль дает ответ: всем известна не сущность этих вещей, а только связь между названием и вещью.
У Паскаля есть также довольно язвительное замечание о порочных кругах: "Иногда доходят до абсурда и толкуют слово при помощи этого же слова. Определение такого рода встречаем, например, в следующем толковании: La lumiere est un mouvement luminaire des corps lumineux "Свет - это световое движение светящихся тел"; как будто бы можно понять слова luminaire и lumineux без слова lumiere..."9.
(Спустя три столетия это замечание Паскаля остается, увы, как нельзя более своевременным. Используя тот же пример и обратившись к первому попавшемуся словарю, находим: light - an illuminating or enlightened agent "свет - светящееся или освещенное вещество"; illuminate "освещать"- to give light, enlighten "давать свет, проливать свет"; enlighten "проливать свет" - to illuminate "освещать" 10.)
Арно и Николь: "...Не следует задаваться целью определить все слова, так как это нередко оказывается бесполезным и даже невозможным... Ибо когда имеющееся у всех людей понятие о какой-либо вещи является отчетливым, и у всех, кто понимает язык, возникает одно и то же понятие, когда они слышат некоторое слово, его определение оказывается ненужным, поскольку цель определения, состоящая в том, чтобы слово было связано с ясной и четкой идеей, уже достигнута..."
"Более того, я говорю, что было бы невозможно определить все слова. Ибо, чтобы определить слово, необходимо прибегать к другим словам, обозначающим понятие, с которым мы хотим связать это слово; а если мы захотим еще определить слова, использованные при определении данного, нам придется прибегать еще и к другим словам, и так до бесконечности. Необходимо поэтому остановиться, когда мы дойдем до простейших терминов, которые мы уже не будем определять; стремление определить слишком многое - не меньший грех, чем недостаточные определения, ибо и то и другое ведет к неясности, которой мы как раз и хотели избежать"11.
Лейбниц: "Хотя количество понятий, которые можно себе мысленно представить, бесконечно, возможно, однако, что невелико число таких, которые мысленно представимы сами по себе. Ибо через комбинации немногого можно получить бесконечное множество.
Более того, это не только возможно, но и весьма вероятно, ибо природа имеет обыкновение создавать как можно большее как можно меньшими средствами, то есть действовать простейшим способом.
"Алфавит человеческих мыслей" [Alphabetum Cogitationum humanorum] есть каталог тех [понятий], которые мысленно представимы сами по себе и посредством комбинаций которых возникают остальные наши идеи"12.
И, наконец, Локк: "...названия простых идей не могут быть определены; названия же всех сложных идей могут. До сих пор, насколько я знаю, никто не обращал внимания на то, какие слова могут быть определены и какие нет. И отсутствие такого исследования (как я склонен думать) бывает нередко причиной больших споров и неясности в рассуждениях людей. Одни требуют определения таких терминов, которые не могут быть определены; другие считают, что следует довольствоваться объяснением через более общее слово и его ограничение (или, употребляя технические термины, через род и видовое отличие), даже если после такого согласного с правилом определения слушатели часто получают не более ясное, нежели прежде, понятие о значении слова. Я по крайней мере думаю, что указание того, какие слова могут быть определены и какие нет и в чем состоит хорошее определение, имеет некоторое отношение к нашему предмету и может пролить столько света на природу этих знаков и наших идей, что это заслуживает более подробного рассмотрения...
По-моему, все согласны, что определение есть не что иное, как "указание значения одного слова при помощи нескольких других не синонимических терминов". Значения слов - это лишь те идеи, которые обозначает этими словами тот, кто их употребляет, а потому значение какого-либо термина указано и слово определено тогда, когда посредством других слов идею, знаком которой является связанное с ней слово в уме говорящего, как бы представляют или предлагают взору другого, и таким образом устанавливается ее значение. Это единственная польза и цель определения и потому единственное мерило того, является ли определение хорошим или нет.
Сделав эту предпосылку, я утверждаю, что "названия простых идей", и только они, "не могут быть определены". Причина этого в том, что различные термины определения обозначают различные идеи и потому все вместе никак не могут представлять идею, которая вообще не является составной. Вот почему определение (которое есть не что иное, как указание значения одного слова при помощи нескольких других, не обозначающих каждое одного и того же) не имеет места у названий простых идей" 13.
Определение того, "какие слова могут и какие не могут быть определены", подготовка "Алфавита человеческих мыслей" - это, мне кажется, является или должно быть центральной задачей современной семантики.
Первым современным лингвистом, сосредоточившимся на поисках элементарных семантических единиц, был, по-видимому, Эдуард Сепир, написавший в начале 30-х гг. ряд работ, посвященных логическим отношениям в языке: "Всеобщность", "Выражение отношения конечной точки в английском, французском и немецком языках" (совместно с Моррисом Сводешом) и "Степени. Очерки по лингвистике"14.
Из редакторского примечания Алисы Моррис к работе "Выражение отношения конечной точки..." мы узнаем, что эта работа предназначалась в качестве одного из разделов исследования "Фундаментальные реляционные понятия и их языковое выражение", которое в свою очередь должно было составить часть плана исследований, озаглавленного "Основы языка". А. Моррис пишет: "Не исключена возможность, что обнаружение новых данных и их классификация позволят составить целостную картину общих реляционных понятий, пронизывающих язык". И она выражает надежду, что "в ближайшие годы могут быть получены такие определения, классификации и комбинации отношений, выраженных или замаскированных при помощи обычных языковых форм, которые будут более фундаментальными и полными, чем все существовавшие сих пор"15. Эта надежда, по-видимому, была преждевременной, но начало по крайней мере было положено. Семантические очерки Сепира преследовали как практические, так и теоретические цели. Его "схема общих реляционных понятий" предназначалась, в частности, для того, чтобы служить "руководством для перевода и [семантического] толкования, а также образом упрощения и классификации содержательных и формальных свойств международного языка"16. Теоретики и практики машинного перевода обратились к этой стороне работ Сепира в шестидесятые годы.
Между тем в сороковые и пятидесятые годы благодаря исследованиям таких ученых, как Луи Ельмслев и Хольгер Сёренсен, было достигнуто более глубокое и более отчетливое понимание чисто теоретических аспектов поисков элементарных смыслов. Ельмслев предложил выделять элементарные составляющие, которые он назвал "фигурами", на двух уровнях - содержания и выражения:
"Анализ на фигуры в плане выражения, можно сказать, практически состоит в сведении сущностей, входящих в неограниченные инвентари (например, словесных выражений), к сущностям, входящим в ограниченные инвентари; сведение продолжается до тех пор, пока не получится самый ограниченный инвентарь. Таким же тем проходит и анализ на фигуры в плане содержания... Таким разом, на практике процедура заключается в попытке разделения сущностей, входящих в неограниченные инвентари, на сущности, входящие в ограниченные инвентари... В этом сведении сущностей содержания в "группы" знаковое содержание приравнивается к цепи знаковых содержаний, имеющих определенные взаимные реляции. Определения, при помощи которых переводятся слова в одноязычном словаре, представляют ой явления именно такого рода, хотя словари не стремятся к сокращению (числа сущностей содержания) и поэтому не дают определений, точно соответствующих определениям, полученным в результате последовательно выполненного анализа"17.
Сёренсен продвинул анализ Ельмслева еще на одну ступень, заменив несколько туманное понятие "фигур" понятием неопределяемых знаков - и, в сущности, возвратившись тем самым к семантическим постулатам, предложенным Лейбницем и Локком:
"Процедура семантического анализа состоит в сведении V (т. е. словаря.- А. В.) к минимальному набору знаков, из которых могут быть произведены все знаки V. Знак, принадлежащий к минимальному набору знаков, из которых могут быть произведены все знаки V, является семантически простейшим знаком... Установить минимальную группу знаков, "содержащую" весь словарь "обычного" языка L, есть конечная цель семантики" 18.
Шестидесятые годы были отмечены все более возрастающим влиянием идеи компонентного анализа (впрочем, по-разному интерпретируемой). Однако элементарные семантические единицы, обычно постулируемые приверженцами этого подхода, являются не неопределяемыми знаками в смысле Сёренсена, а скорее некоторым видом абстрактных единиц, часто называемых "маркерами", которые не имеют непосредственного отношения ни к каким словам или выражениям. В 1961 г. появилась классическая статья Уриэля Вейнрейха "О семантической структуре языка"19, в которой автор, между прочим, выдвигает проект компонентного анализа в семантике, который в дальнейшем разрабатывался его учеником Э. Бендиксом20.
В 1963 г. Катц и Фодор сделали попытку ввести этот вид анализа в арсенал генеративной грамматики21, весьма важным следствием этой попытки было то, что ряды прежде довольно немногочисленных исследователей, интересующихся компонентным семантическим анализом, пополнились за счет притока большого числа генеративистов. Однако большая часть из них вслед за Катцем и Федором интересовалась только теоретическими аспектами семантики22. На долю Манфреда Бирвиша выпало произвести первый конкретный семантический анализ, выполненный в рамках соответствующих практических представлений. В работе "Семантические универсалии в немецких прилагательных" Бирвиш стремится подчеркнуть всеобщий не произвольно устанавливаемый (неарбитрарный) характер элементарных смыслов: "Есть серьезные основания полагать,- пишет он,- что семантические маркеры отражают в адекватном описании естественного языка не свойства окружающего мира в самом широком смысле, а определенные глубинные врожденные свойства человеческого организма и его перцептуального аппарата". Что именно представляют собой эти универсальные элементы и как они могут быть обнаружены, и составляет, по мнению Бирвиша, одну из самых фундаментальных проблем семантики: "Семантический анализ лексической единицы может считаться законченным, только если мы получаем в результате комбинацию базовых элементов, которые являются подлинными кандидатами для зачисления в универсальный набор семантических маркеров"23.
Среди современных исследований в области компонентного семантического анализа особое место занимают работы Ю. Д. Апресяна. Апресян рассматривает семантический анализ как своего рода перевод с естественного языка на "семантический" язык, в качестве "слов" которого выступает то, что он называет "элементарными смыслами". Однако он полагает, что поиски предельных простых единиц, "примитивов", не могут увенчаться успехом (по крайней мере в настоящее время), и, таким образом, не предъявляет к своим "элементарным смыслам" требования полной взаимной независимости.
"Мы не ставили перед собой задачи,- пишет он,- использовать в качестве ЭЗ (элементарных значений.-А. В.) только подлинно элементарные понятия. В частности, все понятия, получающие определения в математике (ср. отношение, линия, плоскость), физике (гореть, масса, энергия), физиологии (болеть) или другой научной дисциплине, а также понятия, интуитивно очевидные, однословно выразимые в разных языках, но с трудом поддающиеся анализу (понимать, время), принимаются нами без определений. Кроме того, не подвергаются семантическому разложению некоторые относительно простые, хотя и не элементарные слова, если их толкования имеют чересчур сложный вид".24
Параллельно с такого рода теоретически-ориентированной работой, в течение последних пятидесяти лет проводилось много исследовании по проблеме базовых семантических элементов более "практической" направленности. Члены Кембриджского лингвистического объединения работали над созданием языка-посредника, слова которого были бы минимальными элементами, инвариантными в отношении перевода. Сходная цель преследовалась Миланской группой25. Пожалуй, наиболее впечатляющих результатов в этой области достигла московская группа семантиков. Знаменитый (по крайней мере в кругу читающих по-русски лингвистов) 8-й том, опубликованный Московской лабораторией машинного перевода в 1964 г., содержит ряд замечательных исследований различных словарных полей, так же как и ряд оригинальных и, вероятно, плодотворных общих концепций. Среди них идея "смыслового портретирования слов", теория пресуппозиции, входящей в содержание языковых выражений и не подверженной отрицанию, подчеркивание роли синонимии по сравнению с омонимией и роли синонимичных предложений по сравнению с синонимичными словами, и т. д.26
Базовые реляционные понятия Сепира, фигуры Ельмслева, семантические компоненты Вейнрейха, семантические маркеры Бирвиша, элементарные смыслы Апресяна - все эти понятия несомненно представляют собой своего рода лингвистические эквиваленты лейбницевским "человеческим мыслям, которые мысленно представимы сами по себе и через комбинации которых возникают остальные наши идеи". Но они не решают проблему полностью. В частности, они не стремятся обнаружить такие представления, которые были бы настолько простыми и ясными, чтобы, по выражению Декарта, "быть понятными сами по себе". Они также не предполагают (частичное исключение составляют Сёренсен и Апресян) обнаружить свои элементарные семантические единицы в неопределимых терминах.
Конкретный и тщательно разработанный план исследований этого рода первым (насколько мне известно) предложил Анджей Богуславский в 1965-1966 гг. В соответствии с центральным положением программы Богуславского, непроизвольные и универсальные простейшие элементы содержания следует искать среди элементов максимально полных семантических истолкований выражений, иными словами, в их неопределимых компонентах (sub-units). Эти неопределимые элементы, получаемые посредством полного истолкования выражений, по мысли Богуславского, должны представлять собой те "предельные составляющие мира", которые давно являются предметом поисков философов.
"Наиболее элементарные толкования-экспликанты должны быть найдены непосредственным образом. Промежуточные стадии экспликации часто неизбежны, но они могут вводить в заблуждение... Толкованию (экспликации) должны быть подвергнуты цельные высказывания, реально используемые во вполне определенных ситуациях я контекстах. Мы не можем отправляться от слов или каких-либо других частей высказываний, поскольку, взятые изолированно, они не обладают каким-либо смыслом и могут в различных предложениях выражать разное значение или же не выражать никакого значения... Толкование-экспликация должно заключаться в том, чтобы дать действительно синонимичное высказывание в как можно более эксплицитной форме. Кроме того, толкованиями-экспликантами не могут быть изолированные слова или некоторый набор слов, ибо, в то время как толкуемые предложения обладают значением, изолированные слова или группы слов, строго говоря, значением не обладают... Другими словами, "матрицы смысловых различительных признаков" не являются подходящим способом описания содержания... Выбирая те или иные толкования-экспликанты, можно и должно полностью полагаться на собственный практический опыт употребления языковых выражений и на собственную изобретательность... Никакие соображения формального характера не должны приниматься во внимание в качестве доказательств. Они могут выполнять роль только некоторого ограниченного эвристического подспорья"27.
Данная книга представляет собой попытку принять и частично осуществить программу, постепенное развитие которой я попыталась обрисовать выше. Другими словами, моя цель состоит в поисках таких выражений естественного языка, которые сами по себе не могут быть истолкованы удовлетворительным образом, но с помощью которых можно истолковать все прочие выражения (высказывания). Список неопределяемых единиц должен быть как можно меньшим; он должен содержать лишь те элементы, которые действительно являются абсолютно необходимыми, будучи в то же время пригодными для истолкования всех высказываний.
Постулат минимизации обеспечивает важный критерий при выборе различных "кандидатов" на роль неопределяемых единиц: только те семантические единицы являются подлинно неопределимыми, выбор которых в качестве таковых совместим с максимальной краткостью списка этих единиц. Минимизация, кроме того, дает возможность полностью описать семантические отношения, существующие между различными выражениями. Этот момент можно проиллюстрировать на таком примере: многие исследователи, проявлявшие интерес к проблеме элементарных семантических единиц, предлагали в качестве более или менее самоочевидного примера единицу homo или "человеческое (существо)". В работах, написанных по-английски, эта единица обычно обозначается как human. При этом авторы не пытались установить, чем человеческие существа отличаются от всех прочих видов существ. Они имели в виду просто неразложимую единицу "человеческое существо". Но, если мы будем считать единицу "человеческое существо" неразложимой, мы тем самым не сможем объяснить, что связывает это понятие с такими понятиями, как "ангел", "дьявол", "кентавр", "эльф", "бог" и т. п. Для того чтобы уловить общее в их значении, необходимо допустить, что неразложимым является скорей единица "существо" ("некто"), и попытаться истолковать прочие слова, исходя из этой единицы. Таким образом:
бог = существо, не являющееся частью мира и способное сделать с миром все, что пожелает;
кентавр = существо, одна часть тела которого подобна телу человека, а другая часть - телу лошади;
дух = существо, мыслимое как не имеющее тела;
ангел = добрый дух;
дьявол = злой дух;
человек (homo) = существо, подобное тебе и мне.
Следует подчеркнуть, что эти формулы являются не окончательными толкованиями, а только первым приближением. Лишь некоторые из содержащихся в них выражений могут с достаточным основанием претендовать на то, чтобы рассматриваться в качестве неопределяемых единиц; остальные должны быть разложены далее. Помимо этого, я допускаю, что они могут быть просто неадекватными и требовать дальнейшего уточнения. Как бы то ни было, я не сомневаюсь в том, что элемент "некто" должен появиться где-то в окончательном варианте и, таким образом, единица "человек" не является неопределяемой.
"Установить простейшие элементы "обычного" языка,- писал Сёренсен,- это действительно трудное предприятие". Но, продолжал он, "оно не является столь безнадежным, каким кажется на первый взгляд; поиск элементарных смыслов никак нельзя считать просто блужданием в потемках. Многие (большинство?) из грамматических элементов (словоизменительные окончания и т. д.), по всей видимости, элементарны, весьма большой семантической простотой характеризуются также союзы (и, если. . . [то], [или]... или и т. д.) (ср. описание союзов - связок высказываний при помощи так называемых истинностных таблиц в логике); предлоги (до, после, над, под и т. д.); местоимения (он, она, это, то, и т. д.: он = "Х мужского пола, который...", она = "X женского пола, который …", этот Х = "Х, который здесь", тот Х= "X, который там"); "подлинные" наречия (здесь, там, теперь, тогда, близко, далеко); частицы не (не-не) и т. п. То же относится и к таким существительным, как время, пространство, точка и т. д., а также к таким глаголам, как отличаться (быть идентичным) и т. п., ср. Х(не) двинулся = "Х (не) изменил положение" = "Х (не) поменял точку пространства" = "пространственная точка Х-а теперь (не) та же, что пространственная точка Х-а тогда".
Я, как и Сёренсен, надеюсь, что поиски элементарных смыслов - это не блуждания в потемках. Но я не думаю, чтобы такие грамматические элементы, как союзы и наречия, или такие абстрактные существительные, как время, пространство или точка, были действительно элементарными. На самом деле я даже сомневаюсь в том, что они обладают хотя бы относительной семантической простотой. Для меня чрезвычайно важным критерием является то, что может быть названо интуитивной очевидностью. Для того чтобы обнаружить элементарные смыслы, нам следует поискать такие вещи, которые не могут быть поняты "иначе как на самом себе" и которые не воспринимаются "иначе как собственным опытом и тем сознанием или внутренним свидетельством, которое каждый человек носит в самом себе, когда он делает какое-либо наблюдение" (Декарт).
Едва ли можно сказать, что словоизменительные окончания и слова вроде и, если, пространство, время, точка связаны с ясными, четкими, простыми представлениями, которые каждый может обнаружить в самом себе. Прежде всего слова вроде пространство и точка не являются известными всякому (скажем, детям или необразованным крестьянам). А определять движение исходя из "точек пространства" - значит заменять нечто более ясное и понятное чем-то более туманным и "ученым".
Неопределяемые элементы представляют собой кирпичики, из которых строятся всечеловеческие высказывания, и в качестве таковых они не могут относиться к научному или элитарному жаргону какого бы то ни было рода, а скорее должны быть известны всем, включая детей. Рассматриваемые с этой точки зрения, такие понятия, как "прежде", "после", "ниже", "выше" или "двигаться" (также не являющиеся неопределимыми), оказываются очевидным образом более элементарными, нежели "пространство", "время" или "точка". Если имеются более простые слова, то более "ученые" слова должны быть отброшены.
Неопределяемые элементы должны соответствовать разговорным словам (выражениям), извлеченным из естественного языка. Однако характерно, что, в противоположность научному словарю, взаимнооднозначное соответствие между разговорными словами различных языков является относительно менее частым. Могут ли в таком случае неопределяемые элементы быть ясными, универсальными человеческими понятиями, которые в то же время выступают в качестве отдельных слов во всех естественных языках?
Нет оснований не принимать положительный ответ на этот вопрос в качестве рабочей гипотезы. Чтобы проверить ее, можно просто собрать вместе группу выражений, которые удовлетворяют прочим упомянутым критериям (выражений, а не слов; нельзя предполагать, что неопределяемые элементы во всех языках будут представлены словами, а не словосочетаниями).
В течение семи лет, потраченных мною на поиски элементарных смыслов, число предполагаемых кандидатов систематически уменьшалось. В настоящее время я придерживаюсь мнения, что их число колеблется приблизительно от десяти до двадцати. Вот перечень кандидатов, представляющихся мне наиболее подходящими в настоящее время:
хотеть нечто
не хотеть некто (существо)
чувствовать я
думать о... ты
представлять себе мир (вселенная)
сказать это
становиться
быть частью
В пользу данного перечня свидетельствует то, что все элементы, приведенные в нем, являются общепонятными и твердо укоренились в опыте каждого человека и что с их помощью можно истолковать очень большое число разнообразных выражений таким способом, который интуитивно кажется удовлетворительным как для объяснения значения самого выражения, так и для описания различий и сходств, связывающих его с другими, смежными выражениями и отграничивающих его от них.
Моя гипотеза состоит в том, что с помощью этих элементов (или их эквивалентов в любом другом естественном языке) окажется возможным истолковать все речевые высказывания и описать все семантические отношения, существующие между различными выражениями.
Это отнюдь не значит, что я рассматриваю приведенный выше перечень как окончательный. Наоборот, может оказаться необходимым пересмотреть его в каких-то частностях. Но в принципе, я полагаю, он соответствует реальности.
Данный перечень требует целого ряда замечаний и пояснений. Читатель, разумеется, может удивиться или не согласиться как по поводу отсутствия, так и по поводу наличия в списке тех или иных слов. Некоторые слова, часто рассматриваемые как элементарные, он может не найти в нем; в то же время в список включены единицы, которые на первый взгляд могут показаться неэлементарными.
Для начала я кратко рассмотрю первую из этих двух категорий. Можно ли действительно обойтись без таких слов, как причина, истина, мужской пол, женский пол, существовать, множество, животное, растение, организм, тело, больше, очень, подобный, тот же самый, равный, начало, конец, мочь, хороший, плохой и живой? А таких, как и, не, если и все? Действительно ли можно свести значения этих слов к каким-то более фундаментальным?
Я полагаю, что можно. Причина, по моему мнению, не может рассматриваться как элементарный смысл, потому что она связана со словом если и может быть перефразирована через это слово (ср. Х было причиной Y - если бы не X, то Y не произошло бы). Слово истина связано со словами думать, сказать и, возможно, также хороший (истинно и ложно представляют собой род оценки, подобно красивому и уродливому). Хороший и плохой в свою очередь связаны с желанием. Тело (тело X), вероятно, может быть истолковано как "нечто, о чем можно думать (думают?) как об X". Во всяком случае, тело, конечно, представляет собой "нечто", так же как и растение и животное. Больше и множество связаны с понятием "части". Если что-то существует, то, значит, о нем может быть что-то сказано [То exist is to be "referable to"]; таким образом, существование связано со словами это и сказать (Кентавры не существуют = Нельзя сказать, думая о чем бы то ни было: это кентавр). Начало и конец связаны друг с другом, так же как хороший и плохой. И так далее. Более подробное рассмотрение этих и других отвергнутых кандидатов на положение неопределяемых элементов можно найти в последующих главах.
Обратимся теперь к некоторым из наиболее спорных элементов, включенных в наш список.
Может показаться, что не хотеть составлено из хотеть и отрицания. В главе, посвященной отрицанию, я пытаюсь показать, что это не так; что воля является сложным понятием, основанным на двух простых представлениях: nolo и volo29 и что nolo составляет исходный пункт всякого отрицания.
Думать о... следует отличать от думать, что…: только первое из двух предполагается элементарным; второе, по моему мнению, является сокращением сочетания двух неопределяемых элементов: думать о... и сказать (думать, что…= думая о … сказать, что…).
Становиться является элементарным только в имперфективном значении, которое с некоторыми затруднениями может быть передано по-английски как be becoming. В перфективном значении становиться (стать) является сложным понятием (производным от соответствующего имперфективного значения).
Понятие "сказать", которое я предполагаю элементарным, не следует брать в смысле vocem edere (т. е. dare sonum articulatum30 или voce articulata signum dare cogitationis suae31), если воспользоваться формулировками Лейбница32. Оба эти значения, по моему мнению, могут быть истолкованы на основе подлинного базового и простого понятия "сказать", иллюстрируемого такими предложениями, как трудно сказать... или я сказал себе... В этом значении можно "сказать", используя или не используя vox articulata.
Что же касается всей группы "ментальных" элементов (т. е. хотеть, чувствовать, не хотеть, думать о... и сказать), то я испытываю полную неуверенность: не лучше ли, если бы они имели форму я хочу, я чувствую и т. д.? В ряде предшествовавших работ я действительно представляла их в такой форме. (Следует заметить, что я в этих выражениях - это не то же самое я, которое предлагается в другом месте в качестве неопределяемого элемента.) Какое понятие является более элементарным - "желание" или "мое желание"? Являются ли понятия "мое чувство", "мое желание" составленными из простых "я" и "хотеть", "чувствовать" и т. д., или скорее дело обстоит так, что "желание", "чувство" и т. д. являются производными от "моего желания", "моего чувства" и т. д.?
Более подробное рассмотрение этих и других indefinibilia33 можно будет найти в последующих главах, так что я пока прерываю свои предварительные пояснения. Многие читатели, без сомнения, останутся настроенными скептически. Как можно анализировать научные термины, могут возразить мне, при помощи горстки простых разговорных выражений? Как решить проблему конкретного словаря (корова, муха, роза, яблоко, огонь, волосы, золото и т. д.)? Или проблему слов, относящихся к непосредственным данным наших органов чувств (красный, сладкий, мягкий и т. д.)?
Доводы против чрезмерной обеспокоенности проблемой научных терминов хорошо сформулировал Сёренсен: "...Лингвисту не следует заниматься техническими терминами, т. е. знаками, относящимися к специальным словарям различных наук; ведь все технические термины являются в конечном счете производными от обычных слов, совершенно так же, как знаки, составляющие словарь, скажем, теории мнимых чисел, произведены от знаков, которые входят в словарь элементарной математики"34.
Проблема чувственных данных является более серьезной. Локк, например, склонялся к тому, что эти выражения являются неопределяемыми. "Если мы не знаем из опыта,- доказывал он,- значения слов красный, горячий, сладкий и тому подобных, то все слова на свете, к которым мы бы прибегали для определения любого из этих имен, все равно никогда не могли бы вызвать в нас представление о том, что стоит за именем"35. Поскольку, исходя лишь из словесных определений, невозможно достичь реального понимания названий качеств, которые воспринимаются органами чувств, эти названия, заключает Локк, являются неопределяемыми.
Но если мы будем рассматривать все слова этого типа как неопределяемые элементы, то мы будем не в состоянии описать связи между ними. Тем не менее очевидно, что красное имеет нечто общей с зеленым, холодное - с горячим, сладкое - с горьким и соленым и так далее. Адекватные толкования должны включать в себя этот общий элемент без насилия над интуицией.
Приведем пример, предложенный самим Локком: "Те, кто говорят нам, что Свет - это огромное количество мельчайших Шариков, быстро ударяющих по Дну Глаза, говорят более разумно, чем в Школах, и все же эти слова, как бы хорошо они ни были поняты человеком, который не знал слова Свет прежде, не сделают для него идею, замещаемую данным словом, сколько-нибудь более ясной, чем если бы ему сказали, что "Свет - это множество маленьких теннисных мячиков, запускаемых сказочными существами в лбы людей"36.
Физическая структура света и относящиеся к ней современные научные теории не слишком существенны для бытового "понятия" света. Сарказм Локка относительно ценности научных объяснений в этой области является вполне обоснованным. Но нет надобности соглашаться с его выводом о том, что здесь невозможно никакое толкование. Понятие "свет" очевидным образом связано, например, с понятием "видеть". Я бы предложила что-нибудь в следующем роде:
Здесь нет света. = Здесь невозможно видеть.
Там было темно. = Там было невозможно видеть.
Или, может быть:
Здесь нет света.= Это место является таким, что, находясь в этом месте, невозможно видеть.
Там было темно.= То место было таким (в то время), что, находясь там, невозможно было видеть.
В какой-то степени кажущаяся трудность этой проблемы происходит, я думаю, от двусмысленности употребления понятия неопределяемости: иногда неопределяемые слова понимают как "такие, которые невозможно сделать действительно ясными при помощи слов", а иногда - как "не связанные с другими словами и не подлежащие толкованию при помощи других слов". Это разграничение между двумя пониманиями хорошо уловил Лейбниц, проявивший вполне оправданную нерешительность, относя отдельные цвета (или даже само слово цветной) к элементарным понятиям.
"Первичными простыми терминами являются также все те смешанные чувственные явления, которые мы ясно воспринимаем, но которым не можем дать четкого объяснения, т. е. определить их при помощи других понятий или обозначить словами. Так, слепой может многое узнать от нас относительно распространения, интенсивности, формы и других характеристик, сопровождающих цвета; но помимо этих сопровождающих отдельных понятий, в цвете соединено нечто такое, что слепой не может постичь при помощи каких бы то ни было наших слов, разве что ему когда-нибудь будет дарована способность открыть глаза. В этом смысле "белое", "красное", "желтое" и "синее", будучи неизъяснимым воплощением нашего восприятия, являются в некотором роде первичными терминами... (разрядка моя.- А. В.) Так, "цветной" может быть объяснено через отношение к нашим глазам; но поскольку точное определение этого отношения потребовало бы очень многих слов и поскольку глаз, как род механизма, сам нуждается в пространном объяснении, следует, возможно, принять "цветной" за первичный простой термин, к которому можно прибавить определенные дифференцирующие признаки для обозначения различных цветов. Впрочем, "цветной", можно было бы, вероятно, определить через восприятие поверхности без осязательного контакта"37.
Лейбниц не предложил каких-либо конкретных толкований цветообозначений. Однако он высказал ценные предложения для ряда других свойств:
dulcis "сладкий" = cujus sapor ut saccari "вкус которого подобен сахару";
salsus "соленый" = cajus sapor ut salis vesci "вкус которого подобен едкой соли";
austerus "кислый" = cujus sapor ut in pomis immaturis "вкус которого как у незрелых плодов".
Это решение можно было бы, я думаю, применить ко многим другим чувственным характеристикам. Такие слова, как вкус, зрение, слух и запах, мне кажется, должны быть истолкованы через слова язык, глаза, уши и нос.
Это не избавляет нас от проблемы таких слов, как сами слова язык, глаза, уши, сахар и соль,- другими словами, от проблемы конкретного словаря. Весьма соблазнительно истолковать глаза через зрение, уши через слух, соль через соленый. Тем не менее следует противиться этому соблазну, так как такое решение неизбежно приводит к порочному кругу. Можно ли в самом деле как-то избежать порочного круга при толковании конкретного словаря, не умножая число неопределяемых элементов?
Я думаю, можно разделить конкретные слова на две различные группы в зависимости от того, может ли быть рассматриваемое слово истолковано (прямо или косвенно) через пятнадцать или около этого неопределяемых элементов. Некоторые слова и выражения не могут быть истолкованы таким образом, по крайней мере в каком-то смысле.
Среди слов, которые могут быть истолкованы, находятся названия частей тела, предметов, встречающихся в природе,- море, река, поле, лес, облако, гора, ветер и т. п., продуктов человеческой деятельности - стол, дом, книга, бумага и т. п. и общие названия живых существ - птица, рыба, насекомое, растение, животное и т. д. Словами, которые в известном смысле не могут быть истолкованы, являются обозначения конкретных "видов" (в самом общем смысле): кошка, роза, яблоко, береза, золото, соль и т. д.
Единственным доказательством того, что то или иное слово принадлежит к первой из названных групп, может служить построение для него удовлетворительного толкования. Я коснусь здесь лишь довольно небольшой их части (хотя ниже в этой главе предлагаются некоторые другие примеры). Впрочем, читатели, специально интересующиеся конкретными словами, найдут ряд весьма ценных предложений в Table de Definitions [Таблицах определений] Лейбница38, где, несмотря на многие частные недочеты, показано, что в принципе такое предприятие осуществимо.
Такие слова, как кошка, роза, яблоко и т. д., я назвала в известном смысле не поддающимися толкованию-экспликации. Но они не являются первичными неопределяемыми элементами в том же смысле, что я, вселенная, это или часть. Они не являются составными частями, из которых построены значения прочих слов и выражений, и не соответствуют универсальным и ясным человеческим понятиям, "которые могут быть познаны сами по себе".
Я полагаю, что семантическую структуру видовых наименований можно сравнить с семантической структурой собственных имен. Слова Джон и Лондон, используемые по отношению к конкретному лицу или месту, означают просто "человек, называемый Джон" и "город, называемый Лондон". Дальнейшему анализу должны быть подвергнуты не только слова человек и город, но также и слово называть. Я бы предварительно предложила следующее толкование:
Человек, называемый Джон = человек, думая о котором мы скажем "Джон" (я не уверена, что лучше: мы скажем или скажут).
Значение видовых наименований, вероятно, можно теперь представить следующим образом:
кошка = животное, думая о котором мы сказали бы "кошка"
роза= цветок, думая о котором мы сказали бы "роза".
Существенное различие между таким именем, как Джон, и таким наименованием, как роза, состоит, по-видимому, в том, что нельзя быть Джоном, если другие люди не будут называть тебя этим именем, тогда как роза является розой и не будучи так когда-либо кем-либо названной. Розы распознаются как розы, хотя их отличительные признаки не поддаются словесной формулировке (конечно, я говорю здесь об обычных людях, способных узнать розу, а не об ученых-ботаниках). Слова бы и который, между прочим, также являются сложными и сами требуют анализа при полном толковании.
Предложенное выше решение вполне может казаться произвольным и бесполезным. Можно спросить: почему бы просто не применить его ко всем прочим словам и выражениям в естественном языке? Несомненно, при помощи таких толкований можно было бы объяснить все, как столь же несомненно и то, что они ничего не объясняют.
Однако, в действительности, пределы применимости этой модели весьма ограничены, и их не следует нарушать. Она уместна только для видовых наименований, обозначающих предметы, имеющие такой общий отличительный признак, который не может быть выражен при помощи слов, но тем не менее хорошо известен любому человеку, обладающему обычным жизненным опытом. Предлагаемый тип толкования видовых наименований, по-видимому, отражает их подлинную семантическую структуру. Но слова стол, окно, бумага, волосы, дождь, лес и т. п. не означают "то, что называется "стол", "окно", "бумага" и т. д.", а сладкое и горячее не означает "то, что называется "сладкое", "горячее" и т. д.". Ходить, стоять на коленях и т. п. также не могут быть истолкованы как "то, что называется "ходить", "стоять на коленях" и т. д.". Все эти слова являются сложными единицами, которые можно разложить на большее число элементарных единиц39.
(Вследствие вышесказанного, утверждение, что английские слова gold "золото", salt "соль" и horse "лошадь" эквивалентны французским or, sel и cheval соответственно, должно пониматься по-другому, нежели внешне подобные утверждения, касающиеся слов, толкуемых независимо от каких-либо звуковых последовательностей. Если horse означает "животное, думая о котором сказали бы horse", a cheval означает "животное, думая о котором сказали бы cheval", референциальная эквивалентность этих двух слов может быть продемонстрирована только посредством энциклопедического, а не семантического - в строгом смысле слова - словаря.)
Я много говорила об определяемых и неопределяемых словах и выражениях. При этом я еще раз повторяю, что в действительности мое внимание сосредоточено на человеческих высказываниях, т. е. на предложениях, а не на отдельных словах. Итак, во всех данных толкованиях, по мере того как анализ доводится до конца, мы приходим к ряду чрезвычайно простых грамматических моделей. И аналогично списку элементарных слов список основных синтаксических моделей никоим образом не является произвольным. Рассматриваемые модели оказываются единственным способом, посредством которого мы можем перифразировать предложения, используя простые слова и не совершая насилия над своей семантической интуицией.
Семантический анализ предложения А в языке N состоит, повторим еще раз, в обнаружении подходящей перифразы, т. е. предложения В в том же языке (или любом другом естественном языке), которое можно было бы считать построенным на "семантическом языке" (т. е. лишь с помощью слов, принятых в качестве элементарных и соединенных по предполагаемым грамматическим правилам "семантического языка"). Если предложение В удовлетворяет вышеупомянутым условиям по отношению к предложению А, мы можем назвать его семантическим представлением - или глубинной структурой - предложения А. Под "глубинной структурой" предложения А я в принципе понимаю структуру мысли, для выражения которой служит А.
Мы не можем продемонстрировать мысль саму по себе. По этой причине единственным способом репрезентации глубинной или семантической структуры некоторого предложения, т. е. структуры мысли, соотнесенной с этим предложением, является обнаружение другого предложения, синонимичного первому (но более расчлененного), которое было бы изоморфно мысли, передаваемой посредством обоих предложений. В этом смысле можно говорить о реальном предложении В (изоморфном мысли) как о глубинной структуре предложения А, хотя, в более точной формулировке, предложение В является, на самом деле, только репрезентацией того, что мы называем глубинной структурой предложения А.
Толкования, или, вернее, наброски толкований, предлагаемые в разных местах настоящей книги, вероятно, будут неоднократно вызывать у читателя вопрос: почему толкование должно быть таким, а не каким-либо иным? Какие фактические данные помогут нам обосновать именно такое решение? И, во всяком случае, каким методом оно было достигнуто?
В ответ мне хотелось бы прежде всего сказать: методом служит интроспекция, данными - факты интуиции. Моя цель состоит в моделировании собственной лингвистической интуиции. Данные, извлекаемые мной из собственной лингвистической интуиции, являются не только моим исходным пунктом, но и, так сказать, пунктом назначения.
Это объяснение, вероятно, вызовет новое возражение: почему лингвистическая интуиция какого бы то ни было отдельного лица должна представлять особый интерес или ценность? Не лучше ли было бы изучать лингвистическую интуицию носителя языка вообще или "среднего" носителя языка?
Это возражение должно быть снято по крайней мере по двум соображениям. Во-первых, исследователь имеет непосредственный доступ только к собственной интуиции, и лишь на этой основе он может изучать интуицию других людей. И во-вторых, я полагаю, что интуиции разных носителей языка практически совпадают. Таким образом, исследование и описание интуиции отдельного лица равносильно исследованию и описанию интуиции всех носителей языка.
Природа интуиции такова, что методом ее исследования неизбежно может быть только интроспекция. Однако следует подчеркнуть, что интроспекция означает не какое-то случайное "мне кажется", а систематическое, упорное проникновение в глубины своего языкового сознания. Первые семантические впечатления различных людей, включая исследователей, часто значительно различаются. Да и собственные впечатления могут в разные дни быть различными. Исследованию подлежит глубинная интуиция, очищенная от всяких поверхностных ассоциаций и предрассудков, приобретенных вместе с лингвистическим образованием, от ложных впечатлений, подсказанных языковыми формами, и т. п.40.
Настоящая работа стремится к построению эксплицитной семантической теории. Она неизбежно должна быть теорией языковой интуиции. Но в то же время она должна удовлетворять основным требованиям современной научной теории, т. е. она должна объяснять наблюдаемые факты и быть в состоянии предсказывать факты, еще не обнаруженные. (Единственное требование научного метода, которое мы не стремимся удовлетворить в настоящей работе,- это требование формализации. Можно полагать, что для этого еще не пришла пора. Пока не разработана полная семантическая модель естественного языка, пока делается радикальная попытка разрешить загадку семантической системы, любая попытка формализации только затемнила бы картину и затруднила бы, если не сделала невозможным, понимание. Нет необходимости говорить, что в настоящей работе любая формализация избегается исходя из стратегических, а не принципиальных соображений.)
Суммируем основные положения нашей теории. В сознании каждого человека в качестве необходимой части имеется семантическая система, т. е. набор элементарных понятий, или "логических атомов", и правил, по которым эти атомы участвуют в построении более сложных комплексов - ментальных предложений или мыслей. Семантическая система, или lingua mentalis41, в отличие от различных видов lingae vocales42 (Эти термины принадлежат Оккаму) является универсальной. Используя естественный язык, мы в действительности делаем перевод на этот естественный язык с языка lingua mentalis. Для любого предложения из lingua mentalis можно построить эквивалентное предложение на естественном языке, используя исключительно те элементарные единицы, которые непосредственно сопоставимы с элементами семантической системы, имеющейся в сознании. Это предложение на естественном языке затем может быть перифразировано в соответствии с грамматическими правилами, специфическими для данного языка ("трансформационными правилами"). Грамматика - будь то грамматика английского, венгерского или китайского языков - представляет собой просто систему трансформационных правил, в результате применения которых предложения, изоморфные мысли, превращаются в предложения, явным образом не изоморфные мысли. Предложениями, эквивалентными по значению, независимо от того, принадлежат ли они одному и тому же естественному языку, являются предложения, имеющие один и тот же эквивалент в lingua mentalis.
Невозможно доказать адекватность каких бы то ни было толкований или правильный выбор списка неопределяемых элементов. Можно только продемонстрировать ошибочность того или иного решения. Прежде чем предложить толкование или ввести какой-то неопределяемый элемент, требуется продолжительный мысленный эксперимент. Например, некоторые из толкований, представленных в данной книге, являются итогом многолетних размышлений и имели много разных вариантов. Это, конечно, может показаться многим недостаточным свидетельством их неарбитрарности или ненадуманности. Однако я была бы рада, если бы читатель взял на себя труд постоянно иметь в виду, что они не являются результатом ряда случайных "озарений". Следует подчеркнуть также, что они составляют часть системы, в которой, по крайней мере по замыслу, tout se tient43. Интуитивно ощущаемая правдоподобность какого-либо толкования, рассматриваемого изолированно, может оказаться иллюзорной. И наоборот, некоторое несоответствие интуиции или громоздкость другого толкования может оказаться неизбежной, если рассматривать его как часть системы44. В ограниченных пределах данной книги было бы невозможно дать адекватное представление о мысленном эксперименте, проводившемся перед тем, как были достигнуты представленные в ней выводы. Иногда я выборочно привожу какие-то аргументы этого рода, но часто я этого не делаю. В частности, не представилось возможным рассмотреть влияние альтернативных решений на другие части системы, так как в этом случая неуправляемый поток деталей нарушил бы течение дискуссии.
Что можно сделать (и что было сделано здесь), так это дать толкования в соответствии с предметно-тематическими группами: целостность и внутренняя связность представленной общей картины служит известным обоснованием и подтверждением отдельных толкований в пределах моделируемого фрагмента.
Для иллюстрации этого мне придется остановиться на следующем довольно пространном примере:
волосы = длинные тонкие гибкие предметы, растущие на коже и не являющиеся частью тела;
ногти = плоские твердые предметы, растущие на внешней стороне кончиков пальцев и не являющиеся частью тела;
перья = предметы, растущие на теле птицы и не являющиеся частью тела;
зубы = твердые предметы, растущие во рту и не являющиеся частью тела;
шерсть (fur) = плотное вещество, растущее на коже животного и не являющееся частью тела;
пух = мягкое вещество, растущее на коже птицы и не являющееся частью тела;
рога = твердые предметы, растущие поверх головы животного и не являющиеся частью тела.
Эти толкования являются предварительными и, вероятно, нуждаются в модификациях. Они также являются неокончательными в том смысле, что содержат слова, требующие дальнейшего анализа (прежде всего слова растущий). Более тщательное рассмотрение других родственных понятий могло бы, кроме того, обнаружить в толкованиях и другие недостатки, о которых в противном случае мы могли бы и не подозревать. Например, необходимо ли сочетание не являющееся частью тела? Я думаю, уместно считать, что ответ зависит от значения некоторых других слов, таких, как хвост и гребешок. Слово хвост может быть использовано по отношению к чему-то, являющемуся частью тела (у кошек и собак) или не являющемуся частью тела (у птиц и лошадей). Для толкования этого слова не существенно, следовательно, является или не является хвост частью тела. Но именно это и делает, как кажется, тем более необходимым включение подобных сведений в толкование таких слов, как перья, пух, зубы и т. п. К тому же заключению можно прийти, рассмотрев значение слова гребешок - предмета, растущего поверх головы некоторых птиц и являющегося частью тела.
Заметим, что вышеприведенный список толкований строится по достаточно симметричному образцу. Я полагаю, можно ожидать, что модель, построенная для любого семантического пространства, обнаружит внутреннюю организацию такого типа. Однако я не захожу столь далеко, чтобы утверждать, что симметрия сама по себе составляет достоинство описания и что ее следует рассматривать как строгий критерий адекватности. Собственно говоря, мой опыт показывает, что описание всех семантических связей для некоторых семантических пространств предполагает работу с неоднородным строительным материалом. Например, в случае частей тела иногда оказываются необходимыми анатомические, иногда функциональные и иногда "топографические" толкования:
локоть = часть руки, где она сгибается;
колено = часть ноги, где она сгибается;
бедро = часть ноги выше колена;
икра = часть ноги между коленом и ступней;
ноги = длинные части тела, служащие ему опорой;
лицо = передняя часть головы;
рот = отверстие в нижней части лица;
нос = выступающая вперед средняя часть лица с двумя отверстиями;
уши = выступающие части тела по бокам головы;
шея = часть тела, соединяющая голову и остальное тело.
То, что это разнообразие не является произвольным или нелогичным, станет очевидным всякому, как только он сам попытается разрешить для себя эту проблему. Слова сгибаться и опора могут быть истолкованы без помощи слов колено, локоть, нога или рука, тогда как, если попытаться определить рот, нос или уши функционально, рано или поздно не удастся избежать порочного круга. Даже Огден, открыто заявивший о своем намерении избегать порочных кругов, здесь молча капитулирует:
ухо= часть тела, используемая для того, чтобы слышать;
слышать = знать (о звуках) через посредство ушей;
рот = часть головы, используемая при разговоре и принятии пищи;
есть = принимать пищу через рот;
нос = часть лица с отверстиями для дыхания, посредством которой воспринимаются запахи;
запах = ощущение, специфическое для носа.
Важнейшие данные при семантических исследованиях может предоставить "отрицательный" языковой материал. Он может быть либо специально построен для той или иной цели, либо извлечен из текстов, являющихся поэтическими в самом широком смысле слова (т. е. включающими в себя юмор, жаргон, индивидуальное словотворчество и т. д.). Нарушая правила семантической "грамматики", отрицательный языковой материал делает эти правила явными, давая тем самым как ценные отправные пункты семантических исследований, так и объективные данные относительно семантической реальности45.
С другой стороны, я не признаю имеющими силу так называемые "свидетельства синтаксического характера". Мысль о том, что синтаксические данные необходимы для семантической репрезентации, многими считается самоочевидной. На мой взгляд, это догма, которая не была поставлена под сомнение только вследствие некоторых случайных (с точки зрения принимаемого здесь взгляда) особенностей развития современной лингвистической мысли. Ее следует восстановить в ее истинном статусе гипотезы. А если это гипотеза, то, как мне кажется, необходимо сначала создать независимое семантическое описание, а уже потом проверять ее. Если предметом семантического описания является соотнесение значений с поверхностными структурами, то семантическое представление, базирующееся исключительно на семантической основе, должно быть исходным пунктом для синтаксического описания, а не наоборот. Ведь именно это соотнесение и представляет собой черный ящик; единственное, относительно чего мы имеем эмпирические данные,- это звуки и мысли, а не трансформационные правила, предположительно определяющие связь между тем и другим. С моей точки зрения, генеративная грамматика постулировала (и продолжает постулировать) многие трансформации, которые являются ошибочными. и ошибочными потому, что анализу синтаксической структуры предложений не предшествовало предварительное выявление их семантической структуры. Два устойчивых заблуждения, иллюстрирующие это утверждение,- это "сочинительное сокращение" и "перенос отрицания" (подробно рассмотренные в главах, озаглавленных ""И" и множественность" и "Отрицание"). Впрочем, последние работы многих генеративистов наводят на мысль, что они постепенно меняют свой подход. Хотя они не предпринимают независимого семантического описания, продолжая работать с "синтаксическими данными", и редко хотя бы бегло затрагивают проблему неопределяемых элементов (либо вообще ее не затрагивают), в их решениях конкретных вопросов все больше дает себя знать семантическая ориентация.
В дальнейшем я попытаюсь частично осуществить программу, широкие теоретические контуры которой я только что очертила. Следует еще раз подчеркнуть, что я не всегда полностью уверена в точности моих результатов. Если иногда я кажусь чрезмерно снисходительной по отношению к некоторым из моих толкований, то не потому, что я склонна предлагать лишь наполовину продуманные решения, а потому, что я стремлюсь показать, что разрабатываемая мной программа в принципе осуществима. Мне приходилось в связи с этим вторгаться в целый ряд различных областей, слишком обширных, чтобы быть эффективно обработанными одним человеком. То, что я попыталась здесь наметить в общих чертах, представляет собой подход к определенной научной области, а не к конкретной теме. Впечатление известной неполноты - неизбежное следствие этого.

ВВЕРХ