Невроз понимается в психоанализе как патологическая реакция на вытесненное в бессознательное влечение, которое не могло осуществиться, так как противоречило принципу реальности [Фрейд 1990]. "При неврозе, - пишет Фрейд, - Я отказывается принять мощный инстинктивный импульс со стороны Оно <...> и защищается от Оно с помощью механизма подавления" [Freud 1981a: 214].
При психозе напротив происходит прежде всего разрыв между Я и реальностью, в результате чего Я оказывается во власти Оно, а затем возникает состояние бреда, при котором происходит окончательная потеря реальности (Realitдtsverlust) и Я строит новую реальность в соответствии с желаниями Оно [Freud 1981b].
В эту ясную концепцию Фрейда Лакан вносит существенные уточнения, как всегда, рассматривая эти уточнения лишь как прояснения мыслей самого Фрейда. В одном из семинаров цикла 1953/54 года, посвященного работам Фрейда по технике психоанализа, Лакан на своем не всегда внятном и доступном языке говорит:
В невротическом непризнании, отказе, отторжении реальности мы констатируем обращение к фантазии. В этом состоит некоторая функция, зависимость, что в словаре Фрейда может относиться лишь к регистру воображаемого. Нам известно, насколько изменяется ценность предметов и людей, окружающих невротика - в их отношении к той функции, которую ничто не мешает нам определить (не выходя за рамки обихода) как воображаемую. В данном случае слово воображаемое отсылает нас, во-первых, к связи субъекта с его образующими идентификациями <...> и, во-вторых, к связи субъекта с реальным, характеризующейся иллюзорностью (это наиболее часто используемая грань функции воображаемого).
Итак <...>, Фрейд подчеркивает, что в психозе ничего подобного нет. Психотический субъект, утрачивая сознание реальности, не находит ему никакой воображаемой замены. Вот что отличает его от невротика.
<...> В концепции Фрейда необходимо различать функцию воображаемого и функцию ирреального. Иначе невозможно понять, почему доступ к воображаемому для психотика у него заказан.
<...> Что же в первую очередь инвестируется, когда психотик реконструирует свой мир? - Слова. <...> Вы не можете не распознать тут категории символического.
<...> Структура, свойственная психотику, относится к символическому ирреальному или символическому, несущему на себе печать ирреального" [Лакан 1998 : 157-158].
Если в двух словах подытожить рассуждения Лакана, можно сказать, что при неврозе реальное подавляется воображаемым, а при психозе реальное подавляется символическим. Символическое для Лакана это синоним слова "язык". Другими словами, если невротик, фантазируя, продолжает говорить с нормальными людьми на общем языке, то психотик, в процессе бреда, инсталлирует в свое сознание какой-то особый, неведомый и непонятный другим людям язык (символическое ирреальное).
Итак, для нас в понятии невроза будет самым важным то, что это такое психическое расстройство, при котором искажается, деформируется связь воображаемого, фантазий больного, с реальностью. Так, например, у больного депрессией, протекающей по невротическому типу, будет превалировать представление о том, что весь мир это юдоль скорби, страдающий клаустрофобией будет панически бояться лифтов, метро, закрытых комнат и т. д., страдающий неврозом навязчивых состояний будет, например, мыть десятки раз в день руки или, например, все подсчитывать. Но при этом - и это будет главным водоразделом между неврозами и психозами - в целом несмотря на то, что связь с реальностью у невротика деформирована, при этом символические отношения с реальностью сохраняются, то есть невротик говорит с нормальными людьми в целом на их языке и может найти с ними общий язык. Так, например, наш депрессивный больной-невротик в целом не склонен будет думать, что мир объективно является юдолью скорби, он будет сохранять критическую установку по отношению к своему воображаемому, то есть будет осознавать, что это его душевное состояние окрасило его мысли о мире в такой безнадежно мрачный цвет. Так же и больной клаустрофобией понимает, что его страх закрытых пространств не является универсальным свойством всех людей, таким, например, каким является страх человека перед нападающим на него диким животным. Страдающий клаустрофобией понимает, что страх перед закрытыми пространствами - это проявление его болезненной особенности. И даже обсессивный невротик не думает, что мыть руки как можно больше раз в день или все подсчитывать - это нормальная, присущая каждому человеку особенность.
Психоз же мы понимаем как такое душевное расстройство, при котором связь между сознанием больного и реальностью полностью или почти полностью нарушена. Проявляется это в том, что психотик говорит на своем языке, никак или почти никак не соотносимым с языком нормальных в психическом отношении людей (то есть, как говорит Лакан, у психотика нарушена связь между символическим и реальным). Психотик, который слышит голоса, нашептывающие ему бред его величия или наоборот насмерть пугающие, преследующие его, психотик, видящий галлюцинации или же просто плетущий из своих мыслей свой бред, безнадежно потерян для реальности. В его языке могут быть те же слова, которые употребляют другие люди (а может он и выдумывать новые слова или вообще говорить на придуманном языке), но внутренняя связь его слов (их синтаксис), значения этих слов (их семантика) и их соотнесенность с внеязыковой реальностью (прагматика) будут совершенно фантастическими. Заметим, что психоз - это вовсе не обязательно бред в классическом смысле, как в "Записках сумасшедшего" Гоголя. И депрессия, и клаустрофобия, и обсесссивное расстройство могут проходить по психотическому циклу. Достаточно депрессивному больному объективизировать свои мысли о том, что мир это юдоль скорби, страдающему клаустрофобией полагать, что весь мир боится лифтов и закрытых дверей, а обсессивному пациенту быть уверенным, что все люди должны непременно десятки раз в день мыть руки, и все трое становятся психотиками.
Невроз и психоз - понятия, родившиеся в ХIХ веке (термин "психоз" ввел в 1845 году немецкий психиатр Фейхтерлебен; невроз - в 1877 году шотландский врач Уильям Каллен [Лапланш-Понталис 1996 : 251, 402]) и получившие широчайшее распространение в ХХ веке благодаря развитию клинической психиатрии и психоанализа. По сути дела, это понятия, определяющие специфику культуры ХХ века. Мы не выскажем никакой неожиданной мысли, утверждая, что любой художник (или даже ученый) практически всегда невротик или, реже, психотик. Целебный невроз творчества - результат сублимационной актуализации вытесненных влечений. Особенно это верно для ХХ века, когда каждый третий человек - невротик и каждый десятый - психотик. В этом смысле можно даже сказать, что с логической точки зрения любой создатель художественного произведения - психотик, а его текст - психотический бред. Ведь в любом художественном тексте рассказывается о событиях никогда не случавшихся, но рассказывается так, как будто они имели место.
Основная мысль нашего исследования состоит в следующем. Если все культурные деятели ХХ века по тем или иным причинам делятся на невротиков и психотиков, то и вся культура ХХ века может и в определенном смысле должна быть поделена на невротическую и психотическую. Обоснование и развитие этой идеи и предстоит в дальнейшем.
Рассмотрим прежде всего наиболее продуктивную для описания культуры ХХ века пару понятий - модернизм и авангард. В духе работы [Руднев 1997] мы понимаем модернизм как такой тип культурного сознания в ХХ веке, который порождает тексты, опережающие культурную норму своего времени прежде всего на уровне синтактики и семантики при сохранении традиционной прагматики, а авангард - как такой тип культурного сознания, который порождает тексты, опережающие культурную норму прежде всего на уровне прагматики (при этом синтактика и семантика могут оставаться традиционными, но могут быть также подвергнуты инновации).
Переводя эти определения на психологический язык Лакана, можно сказать, что модернист деформирует язык в сторону воображаемого, при этом самая основа языка, обеспечивающая контакт с другими субъектами (прагматика), у модерниста остается неизменной. Другими словами, в модернистском дискурсе воображаемое подавляет реальное. Исходя из этого, можно сказать, что модернист производит невротический дискурс.
С другой стороны, авангардист, подрывая саму коммуникативную основу языка (прагматику), отрезает путь к пониманию его языка (его символического) другими субъектами. Авангардист создает свой собственный язык, родственный языку параноидального или маниакального бреда. Исходя из этого, можно утверждать, что авангардист производит психотический дискурс.
Конечно, это чересчур общая схема, и из нее возможны исключения и в ту и в другую стороны, и тем не менее в целом это задает общую перспективу исследования - модернистский невротический дискурс и авангардный психотический дискурс. С одной стороны, постимпрессионизм французских художников, петербургский символизм и акмеизм, австрийский экспрессионизм, неоклассицизм в музыке (Хиндемит, Стравинский), проза Пруста, Джойса, Томаса Манна, Гессе, Томаса Вулфа, Булгакова, Набокова, Фаулза, модернистское кино - все это невротический дискурс. С другой стороны, додекафония, футуризм, сюрреализм, обэриуты, Бунюэль, Кафка, отчасти Фолкнер, Платонов, Виан, Мамлеев, Сорокин, Виктор Ерофеев - все это психотический дискурс.
Первый анализ невротического дискурса принадлежит самому Фрейду. Мы говорим о работе 1907 года "Бред и сны в "Градиве" Р. Иенсена" [Фрейд 1995]. Здесь на примере анализа повести второстепенного автора Фрейд показывает, как писатель бессознательно художественными средствами проводит подлинный психоанализ (конечно, на уровне первой топики Фрейда), изображая, как сексуальное влечение героя вытесняется в бессознательное, потом актуализируется в виде бреда и наконец с помощью возлюбленной героя, играющей роль психоаналитика, благополучно выходит на поверхность. Однако "Градиву" Иенсена можно назвать невротическим дискурсом лишь в слабом смысле. Под этим мы подразумеваем то, что лишь нарративный план повести обнаруживает невротический характер (вытеснение влечения, "нехватку Другого", как говорит Лакан, тревожные сновидения и даже психотический бред - надо ли говорить, что тот факт, что в произведении изображается психоз, сам по себе никоим образом не является основанием для того, чтобы рассматривать этот текст как психотический дискурс - так, "Голем" Майринка, "Ослепление" Канетти, "Мастер и Маргарита" Булгакова", фильм Хичхока "Психоз" являются не психотическим, но невротическим дискурсом). Что же мы тогда назовем невротическим дискурсом в сильном смысле? Такой текст, сама структура которого коррелирует с невротическим содержанием, вернее, представляет с ним одно целое. То есть такое положение вещей, когда "невротическое" переходит из области психопатологии в область художественного письма и становится фактом эстетики. Именно этот переход для нас чрезвычайно важен. В европейской культуре впервые его сделали французские художники постимпрессионисты, само письмо которых выражает тревожность, страх, чувство одиночества, неудовлетворенность, отчаяние, подавленность, напряженность, глубокую интроверсию, дифензивность, то есть весь комплекс невротических составляющих в клиническом смысле.
В художественной литературе ХХ века подобную "невротическую революцию" безусловно совершили два писателя - Пруст и Джойс.
Сравним два фрагмента:
(1) ... без какого-либо разрыва непрерывности - я сразу же вслед тому прошлому прилип к минуте, когда моя бабушка наклонилась надо мной. То "я", которым я был тогда и которое давно исчезло, снова было рядом со мной, настолько, что я будто слышал непосредственно прозвучавшие слова...
Я снова полностью был тем существом, которое стремилось укрыться в объятиях своей бабушки, стереть поцелуями следы ее горестей, существом, вообразить себе которое, когда я был тем или иным из тех, что во мне сменились, мне было бы так же трудно, как трудны были усилия, впрочем, бесплодные, вновь ощутить желания и радости одного из тех "я", которым, по крайней мере на какое-то время я был.
(2) Ах и море море алое как огонь и роскошные закаты и фиговые деревья в садах Аламеды да и все причудливые улочки и розовые желтые голубые домики аллеи роз и жасмин герань кактусы и Гибралтар где я была девушкой и Горным цветком да когда я приколола в волосы розу как делают андалузские девушки или алую мне приколоть да и как он целовал меня под Мавританской стеной и я подумала не все ли равно он или другой и тогда сказала ему глазами чтобы он снова спросил да и тогда он спросил меня не хочу ли я да сказать да мой горный цветок и сначала я обвила его руками да и привлекла к себе так что он почувствовал мои груди их аромат да и сердце у него колотилось безумно и да я сказала да я хочу Да.
Прежде всего, я думаю, никто не станет спорить, что оба произведения - "В поисках утраченного времени" и "Улисс" - посвящены теме утраты объекта желания, нехватки Другого. Оба отрывка непосредственно это демонстрирует. Марсель погружен в воспоминания об умершей бабушке, Молли Блум - об ушедшей молодости и их любви с Блумом. Но помимо этого, помимо, выражаясь кинематографическим языком, диегезиса или, пользуясь любимым выражением Лакана, помимо означающего, в этих фрагментах сама форма повествования, само означающее коррелирует с невротическим планом содержания, с невротическим означаемым. Эта корреляция формы, этот стилистический прием, который давно известен и который составляет художественное открытие Пруста и Джойса, в целом называется поток сознания. Поток сознания - это означающее традиционного невротического дискурса в сильном смысле. В чем состоит суть потока сознания? В том, что он нарушает привычный книжный синтаксис художественного произведения, уподобляя его внутренней речи сознания при помощи обрывков, эллипсисов, нелинейности, отсутствия знаков препинания, нарушения синтаксико-семантической связи между предложениями. Все эти особенности создают коррелят тем невротическим составляющим, которые мы перечислили и которые присутствуют и в данных произведениях - тревожности, одиночеству, страху, отчаянию и т. д.: то есть хаос на уровне синтаксиса (означающего) соответствует хаосу, дисгармонии на уровне семантики (означаемого).
Поскольку невротический дискурс не является главной целью нашего исследования, мы не станем подробно прослеживать историю его развития и эволюции в художественной культуре ХХ века. Отметим лишь три принципиально важных момента.
В принципе любое художественное произведение ХХ века с активным стилем может рассматриваться как невротический дискурс (если это, конечно, не психотический дискурс).
Важнейшей особенностью невротического дискурса, уже начиная с Джойса, является интертекст (поскольку эта тема, можно сказать, более, чем изучена, мы не будем ее подробно муссировать), потому что интертекст это всегда направленность текста в прошлое, в поисках утраченного объекта желания - что является безусловной невротической установкой. Отсюда все эти безумные "навороченные" интертексты Ахматовой и Мандельштама, которые в свое время задали столько работы ученым "школы Тарановского".
Третий момент самый важный. Он касается перехода от классического "серьезного" модернизма к послевоенному модернизму. Вопрос в том, можно ли назвать постмодернистский дискурс невротическим. Можно, но с одной поправкой. Будем считать, что для постмодернистского дискурса наиболее характерным построением является гиперриторическая фигура "текст в тексте" (ее очертания проглядывают уже в "Улиссе" Джойса, который некоторые критики считают первым произведением постмодернизма): роман о Пилате в "Мастере и Маргарите", беседа с чертом в "Докторе Фаустусе", комплекс разыгрываемых сцен в "Волхве" Фаулза, поэма Шейда в "Бледном огне" Набокова, текст и комментарий в "Бесконечном тупике" Галковского, многочисленные тексты в тексте у Борхеса, бесконечные построения типа "фильм в фильме" - "8 1/2" Феллини, "Страсть" Годара, "Все на продажу" Ванды и т. д. Смысл этого построения в том, что два текста - внутренний и внешний - создают невротическое напряжение между текстом и реальностью (то есть между реальным и воображаемым - сугубо невротический конфликт) так, что в принципе непонятно, где кончается реальность и начинается текст и vice versa. То есть в отличие от классического модернистского дискурса, где идет борьба реального и воображаемого, здесь идет борьба одного воображаемого против другого воображаемого, одно из которых становится символическим - нужен же язык, на котором можно было бы вести борьбу, а реальное фактически из этого конфликта выбрасывается, то есть одно из двух воображаемых у постмодерниста становится на место текста, а другое на место реальности. Учитывая сказанное, можно уточнить понимание "невротизма" постмодернистского дискурса, суть которого заключается в том, что вектор от воображаемого в нем направлен не на подавление реального, как в классическом модернизме, но на подавление символического - исходная точка одна и та же, векторы противоположные. Исходя из этого, мы назовем такого рода художественное построение постневротическим дискурсом.
Говоря о психотическом дискурсе, главном предмете нашего исследования, мы будем прежде всего обращать внимание, так же, как и при анализе невротического дискурса, не на план содержания, а на план выражения, не на означаемое, а на означающее. То есть для нас будет важен переход "психотического" из психопатологии в эстетику. Как же форма художественного произведения может соответствовать психотическому началу? Для этого нужно, чтобы в ней символическое подавляло реальное, чтобы художник придумал свой особый язык, аналог психотического бреда, понятный ему одному. В наиболее явном виде такой язык придумывали футуристы: Хлебников, Бурлюк, Крученых. В этом языке были искажены и сломаны и синтаксис, и семантика, и прагматика. Это был психотический дискурс в наиболее сильном смысле. Примеров мы в данном случае приводить не будем, так как они очевидны. Гораздо более тонкие вещи проделывали с языком обэриуты, прежде всего, Хармс и Введенский. Тонкость была в том, что они монтировали свой психотический язык из осколков обыденного языка, поэтому они, особенно Хармс, могли работать даже на игровом поле детской литературы или литературы, притворяющейся детской (ведь опять-таки, если рассуждать логически, сказочное мышление, то есть такое мышление, которое придумало змея-горыныча, бабу Ягу, молодильные яблоки, скатерть-самобранку, сапоги-скороходы и т. д. и т. п. - это тоже психотическое мышление).
Как-то бабушка махнула
и тотчас же паровоз
детям подал и сказал:
пейте кашу и сундук.
Утром дети шли назад
сели дети на забор
и сказали: вороной
поработай, я не буду,
Маша тоже не такая
как хотите может быть
мы залижем и песочек
то что небо выразило
Однако для образования психотического дискурса не обязательно коверкать слова или придумывать новые слова, как это делали футуристы, или деформировать сочетания слов, как в вышеприведенном примере. Достаточно нарушить соотношение между словами (предложениями) и их восприятием, то есть деформировать прагматику дискурса (в чем, напомним, состоит суть авангарда). Так, например, поступает Хармс в классическом тексте "Вываливающиеся старухи":
Одна старуха от чрезмерного любопытства вывалилась из окна, упала и разбилась.
Из окна высунулась другая старуха и стала смотреть вниз на разбившуюся, но от чрезмерного любопытства тоже вывалилась из окна, упала и разбилась.
Потом из окна вывалилась третья старуха, потом четвертая, потом пятая.
Когда вывалилась шестая старуха, мне надоело смотреть на них, и я пошел на Мальцевский рынок, где, говорят, одному слепому подарили вязаную шаль.
Здесь не нарушены ни синтаксис, ни сочетания слов, ни поверхностная семантика. Тем не менее это бредовый психотический дискурс. И впечатление бреда создается - это очень существенная черта психотического дискурса - оттого, что у героя не вызывает никакого удивления факт последовательного выпадения из окна одной за другой шести старух, и даже наоборот, ему эти наблюдения за выпадающими старухами в конце-концов надоедают. (Аналогично в таком хрестоматийном психотическом дискурсе, как "Превращение" Кафки в начальной сцене, когда Грегор Замза просыпается и обнаруживает, что он превратился в насекомое, его больше всего волнует, как он в таком виде пойдет на службу.) Сравним это с невротическим дискурсом, где, бывает, тоже описывается бред, но при этом у героя по отношению к этому бреду сохраняется разумная или по крайней мере амбивалентная установка. Именно так происходит, например, в романе "Доктор Фаустус", когда к Леверкюну приходит черт и заключает с ним договор на 24 года. Здесь еще чрезвычайно важно, что при сохранении разумной или амбивалентной установки героя по отношению к бреду, весьма характерно для невротического дискурса, что бред чрезвычайно сильно подсвечивается интертекстуально - в данном случае реминисценцией к соответствующему разговору с чертом в "Братьях Карамазовых" и явлению Мефистофеля во всех предшествующих вариантах легенды о Фаусте. Так вот, для психотического дискурса такое интертекстуальное подсвечивание в высшей степени не характерно. Вообще психотический дискурс, во всяком случае, на поверхности, устроен гораздо проще - вспомним аскетическое письмо романов Кафки или "Постороннего" Камю. Если невротическая поэзия (да и проза тоже, например, проза Юрия Олеши - А. Белинков остроумно замечает, что "Три толстяка" выросли из нескольких метафор [Белинков 1997]) сверхметафорична, то в психотической поэзии метафоры просто не может быть - там все понимается буквально, как все понимается буквально в бреде. Фактически ни у Хармса, ни у Введенского, ни у раннего Заболоцкого мы не найдем метафор.
Но все же приведенные случаи являются наиболее очевидными и ясными примерами психотического дискурса. Рассмотрим более сложные примеры.
Сравним следующие четыре фрагмента:
(1) Глядя мечтательно в ту бескрайность туманов, государственный человек из черного куба кареты, вдруг расширился во все стороны и над ней воспарил; и ему захотелось, чтоб вперед пролетела карета, что проспекты летели навстречу - за проспектом проспект, чтобы вся сферическая поверхность планеты оказалась охваченной, как змеиными кольцами, черно-серыми домовыми кубами; чтобы вся проспектами притиснутая земля, в линейном космическом беге пересекла бы необъятность прямолинейным законом; чтобы сеть параллельных проспектов, пересеченная сетью проспектов, в мировые бы ширилась бездны плоскостями квадратов и кубов: по квадрату на обывателя, чтобы...
(2) Я велел своему слуге привести из конюшни мою лошадь, но он не понял меня. Тогда я сам пошел, запряг коня и поехал. Впереди тревожно звучали трубы.
У ворот он спросил меня: Куда вы едете?
- Не знаю сам, - ответил я, - но только прочь отсюда! но только прочь отсюда! только бы прочь отсюда! Лишь так достигну я своей цели.
- Вы знаете свою цель? - спросил он.
- Да! - ответил я. - Прочь отсюда! Вот моя цель.
(3) Но если дядя Гэвин и прятался где-то в овражке, Гауну ни разу не удалось его поймать. Более того: и дядя Гэвин ни разу не поймал там Гауна. Потому что если бы моя мама когда-нибудь узнала, что Гаун прячется в овражке за домом мистера Сноупса, думая, что там прячется и дядя Гэвин, то, как мне потом говорил Гаун, неизвестно, что бы она сделала с дядей Гэвином, но то, что она сделала бы с ним, Гауном, он понимал отлично. Хуже того: вдруг мистер Сноупс узнал бы, что Гаун подозревал дядю Гэвина в том, что он прячется в овражке и следит за его домом. Или еще хуже: вдруг весь город узнал бы, что Гаун прячется в овражке, подозревая, что там прячется дядя Гэвин.
(4) Роман вышел из церкви и подошел к дому Степана Чернова. Роман вошел в дом Степана Чернова. Роман нашел труп Степана Чернова. Роман разрубил брюшную полость трупа Степана Чернова. Роман взял кишки Степана Чернова. Роман вышел из дома Степана Чернова и пошел к церкви. Роман вошел в церковь. Роман положил кишки Степана Чернова рядом с кишками Федора Косорукова. Татьяна трясла колокольчиком. Роман вышел из церкви и пошел к трупу Саввы Ермолаева. Роман нашел труп Саввы Ермолаева. Роман разрубил брюшную полость трупа Саввы Ермолаева. Роман вынул кишки из брюшной полости трупа Саввы Ермолаева. Роман взял кишки Саввы Ермолаева и пошел к церкви. Роман вошел в церковь. Роман положил кишки Саввы Ермолаева рядом с кишками Степана Чернова. Татьяна трясла колокольчиком.
В первом фрагменте (речь идет о романе Белого "Петербург") бред Аполлона Аполлоновича Аблеухова обусловлен тем, что по характеру этот герой - параноидальный ананкаст, то есть, с одной стороны, болезненно педантичный человек (например, все полки в гардеробе он велел проиндексировать - A, B, C), а с другой стороны, болезненно тщеславный, страдающий мегаломанией. И вот его бред как раз сочетает геометричность его характера и манию величия - он хочет вобрать в себя весь макрокосм, но, в то же время, построить его в виде правильных геометрических линий. Этому последнему геометрически-психотическому желанию в плане означаемого соответствует психотическое означающее, болезненная и с точки здравого смысла достаточно нелепая идея записывать весь дискурс метрически правильными периодами, как правило, анапестом. Надо сказать, что геометрический бред Аблеухова опосредован не только его личностными качествами, но особенностями главного героя романа, города Санкт-Петербурга и порожденного им так называемого петербургского мифа и петербургского текста (распространение которого в культуре носило интертекстуальный характер, в этом смысле "Петербург" не является типичным психотическим дискурсом - мы ведь и говорили, что будем рассматривать сложные случаи - он все-таки принадлежит культуре русского символизма, хотя и с большим влиянием австрийского экспрессионизма, отсюда и психотичность). Главной идеей петербургского мифа была вполне психотическая идея, в соответствии с которой Петербург - это город-призрак, который в одночасье появился и в одночасье пропадет. Главной идеей петербургского текста была идея, что это город, в котором невозможно жить, который с необходимостью благодаря своему болезненному климату, как природному, так и психологическому, ведет к болезням, в частности к психическим, см. например [Топоров 1995]. Неслучайно наиболее значимые петербургские тексты это тексты, рассказывающие о психозах - "Медный всадник" и "Пиковая дама" Пушкина, "Двойник" и "Господин Прохарчин" Достоевского (вспомним, кстати, что кульминационная сцена "Петербурга" Белого это психоз одного из главных героев террориста Дудкина, когда к нему в гости приходит Медный всадник - одновременно это, конечно, реминисценция и из "Каменного гостя").
Следующий пример интересен тем, что он является не фрагментом, а целостным произведением - это микроновелла Кафки "Отъезд". Здесь психотическое сознание показано достаточно тонко - при помощи разрыва прагматических связей. Кафка ведь не авангардист, он такой особый психотический модернист, поэтому у него не будет вываливающихся старух. Тем не менее, это психотический дискурс во всей определенности, во всей, так сказать, взаимосвязи означаемого и означающего. Прагматические связи между героем, читателем и слугой героя оборваны уже в первом предложении "Я велел слуге привести из конюшни свою лошадь, но он не понял меня". Читатель не знает, что предшествовало этому разговору, и его явно не собираются ставить об этом в известность. Речевой акт героя по отношению к слуге по каким-то причинам неуспешен, но по каким именно, совершенно непонятно. Что значит не понял? Не расслышал? Не понял языка на котором было отдано приказание? Сделал вид, что не понял (не расслышал)? (Патологическая неуспешность (и наоборот гиперуспешность) речевых актов - одна из специфически кафкианская психотическая черта (анализ этой особенности см. в разделе 2.17 книги [Руднев 1996].)) Второе предложение усугубляет впечатление бреда (или сновидения - так рассматриваются тексты Кафки в работе [Подорога 1994], но ведь уже Фрейд писал, что сновидения - не что иное, как физиологически нормальный бред). Герой вместо того, чтобы повторить свое приказание или наказать слугу за нерадивость, внутренне как бы "машет на него рукой" и идет в конюшню сам. Слуга между тем нисколько не смущается, он преисполнен любопытства и идет за хозяином следом. Тут следует слуховая галлюцинация о трубах, после чего слуга спрашивает у хозяина, куда это он собрался. Здесь мы узнаем не только, то что слуга не собирается сопровождать хозяина, мы все больше убеждаемся (опять-таки, как во сне или в бреду, что слуга это не слуга, а кто-то другой (или, чтобы угодить Лакану, - Другой). Последнее обстоятельство также чрезвычайно характерно для Кафки. Помощники оказываются соглядатаями, рассыльный не приносит писем, наиболее могущественные чиновники оказываются наиболее беспомощными и т. д.
Здесь приходит в голову кажущаяся неожиданной ассоциация с "охранительным психотическим миром" наследника обэриутов и Кафки Дмитрия Александровича Пригова:
Вот придет водопроводчик
И испортит унитаз
Газовщик испортит газ
Электричество - электрик
Запалит пожар пожарник
Подлость сделает курьер
Но придет Милицанер
Скажет им: не баловаться!
Но продолжим далее с "Отъездом". Слуга подтверждает наше подозрение в его другой идентичности. Он спрашивает героя о том, куда он едет, утверждая себя тем самым в качестве по меньшей мере свидетеля, а то и судьи. Ответ героя о том, что он не знает, куда он едет, лишь бы прочь отсюда, является также сугубо сновидчески-бредовым и читателя уже не удивляет, как почти не удивляет его ироническая реплика слуги-Судии "Вы знаете свою цель?". Но ответ героя в своей шизофренической инверсированности причин и следствий достойно заканчивает этот психотический шедевр: цель состоит в причине!
Следующий фрагмент демонстрирует такой тип художественного дискурса, который мы называем психозоподобным. Здесь изображаются люди вполне нормальные, но все они одержимы какой-то навязчивой идеей, которая на перекрестке означаемого и означающего дает нечто весьма похожее на психотический дискурс. Это роман Фолкнера "Город", одно из самых теплых, "некровожадных" его произведений, вторая часть трилогии о Сноупсах. Его главный отрицательный герой ("главный плохой", как говорят дети), Флем Сноупс, одержим идеей обогащения и натурализации в Джефферсоне (не так уж, кстати, далеко от навязчивого стремления землемера К. натурализоваться в Замке), его племянник Минк на протяжении 35 лет сидит в тюрьме, одержимый идеей мести Флему за то, что тот не помог ему в трудную минуту. Положительные же герои Гэвин Стивенс, Чарльз Маллисон и В. К. Рэтлиф одержимы идеей слежки за Сноупсами, которых Флем навязчиво тянет за собой из деревни в город с целью их искоренения.
И вот эта навязчивость, неотступность всех действий, даже если она не связана со слежкой за Сноупсами, в плане означающего в вышеприведенном отрывке соответствует особому синтаксису, как бы нагнетающему эту навязчивость - один следит за другим, другой за первым, а может быть, в этот момент за ними следит тот, за кем следят они оба. При этом имена дяди и племянника Гэвин/Гаун - того, кто, следит, и того, за кем следят, настолько похожи, что они путаются, как путаются тот, кто следит, и тот, за кем следят.
Эта навязчивая параноидальная упертость характерна для героев практически всех романов Фолкнера - "Свет в Августе", "Осквернитель праха", "Авесалом! Авесалом!". Особо надо сказать о романе "Звук и ярость". Он одновременно является и меньше, и больше, чем психотическим.
Психопатологический "клиницизм" падает от первой части к последней: идиот Бенджи, психопат-шизоид Квентин, здоровый в узком психиатрическом смысле эпилептоид Джейсон и наконец - в четвертой части гармонизирующий голос автора. Однако все три первых части в равной мере являются психотическими, так как представляют собой разговор на придуманном языке, которого никто не слышит и никто не понимает, и это в равной мере относится и к Бенджи, и к Квентину, и к Джейсону.
Последний фрагмент взят из романа Сорокина "Роман". Как мы все помним, почти все произведения этого автора строятся однообразно - сначала следует "советскоподобный" дискурс (в "Романе" это русскоподобный дискурс), затем разверзается некая пропасть и начинается страшный бред. Надо сказать, что здесь самым закономерным образом Сорокин является последователем Кафки, классические вещи которого, такие, например, как "Приговор" или "Сельский врач", строятся именно таким образом. Только у Кафки фоновым является, так сказать, "буржуазный дискурс". Поскольку бредовость приведенного фрагмента в плане означаемого сомнений не вызывает, то обратимся сразу к означающему. Здесь интересно ярко выраженное матричное построение, которое является знаком измененного состояния сознания [Спивак 1989]. В данном фрагменте первое предложение почти полностью повторят структуру восьмого, третье - девятого, четвертое - десятого и т. д. Это повторяется на протяжении нескольких десятков страниц.
Новейший исследователь творчества Сорокина уподобил подобные пассажи из "Романа" примерам клинических описаний из "Половой психопатии" Р. Крафт-Эбинга [Недель 1998]. Это было бы правильно, если бы текст Сорокина был классическим психотическим дискурсом. Но это не совсем так. Вспомним, что формула классического психотического дискурса такая: символическое подменяет реальное. Но о каком реальном может идти речь в искусстве конца ХХ века! Не станем забывать, что Сорокин все-таки представитель постмодернизма, пусть даже в таких его крайних проявлениях. Суть текстов Сорокина, как и любого постмодернизма, в том, что первичным материалом, так сказать, для художественной обработки, является не реальное, а воображаемое, не непосредственно взятая реальность, а предшествующая литературная традиция - у Сорокина советский дискурс или русский дискурс. И психоз возникает не на фоне реального, а на фоне этого первичного воображаемого, психоз подавляет не реальное, мы такого уже давно не знаем, а воображаемое. Будем называть подобного рода построения постпсихотическим дискурсом.
Но прежде чем перейти к рассмотрению постпсихотического дискурса, приведем два примера классического психотического дискурса из других областей художественной культуры ХХ века - музыки и кино (что касается живописи, то здесь психотический дискурс настолько очевиден и "нагляден" - в сюрреалистической живописи Магрита, Дали и пр., а отчасти и в экспрессионизме, например, Мунк, - что останавливаться на этом не имеет смысла).
Первый пример - это додекафония нововенских композиторов. Их музыкальный язык мыслился публикой как совершенно искусственный и непонятный. И хотя на самом деле это было не так - суть додекафонии состоит, во-первых, в отказе от тональности, а во-вторых, в том, что на место тональности, так сказать, гаммы, берется 12-тоновая последовательность неповторяющихся звуков (серия), которая затем навязчиво-параноидально повторяется, варьируясь только по жестким законам контрапункта - слушателям это было все равно, они воспринимали нововенскую музыку как нечто в высшей степени хаотичное. Основателям серийной музыки Шенбергу и Веберну пришлось читать специальные лекции, в которых они разъясняли суть "композиции на основе 12 соотнесенных тонов", и заодно подчеркивали традиционализм этой музыки, ее преемственность из добаховской полифонии [Веберн 1975]. Несмотря на то, что все это так и было, что Шенберг, "этот Колумб музыки нашего времени по пути в Америку открыл старую добрую Индию" [Гершкович 1991], тем не менее - напряженность, а также, пусть кажущаяся, но хаотичность, тревожность, надуманная "бредовость" фактуры этой музыки позволяет отнести ее к классическому психотическому дискурсу.
Второй пример это ранние фильмы Бунюэля. Здесь все достаточно просто, поскольку эти фильмы сделаны не только под влиянием эстетики сюрреализма, но и при непосредственном участии Дали (последний утверждал, что только благодаря ему они и имели успех). Ясно, что и "Андалузский пес", и "Золотой век" это самый настоящий психотический дискурс. Гораздо интереснее другое - эволюция творчества Бунюэля, когда он из психотика превратился в постпсихотика. Так, если в ранних фильмах бред занимает все пространство кадра на протяжении всего "действия", то в поздних фильмах происходит примерно то же, что у Сорокина. Все поначалу идет вполне нормально и благопристойно, и лишь в нескольких кадрах разверзается психотическая бездна. Так построены, например "Дневная красавица" и "Скромное очарование буржуазии".
Переходя к постпсихотическому дискурсу, прежде всего надо отметить, что послевоенное искусство создало по меньшей мере две постпсихотических школы - театр абсурда и новый роман.
Постпсихотический мир Ионеско был подвергнут убедительному исследованию в работе [Ревзина-Ревзин 1971] с позиций прагматики - разрушения фундаментальных речевых постулатов в его пьесах. Так, в мире Ионеско нарушается постулат причинности события, отчего все события кажутся равновероятными, поэтому буквально каждое событие вызывает у героев удивление, например то, что некий господин на улице завязывал шнурок у ботинка. Разрушается также постулат тождества. Это знаменитый пример, когда в "Лысой певице" оказывается, что всех членов семейства, которое обсуждают герои, причем как женщин, так и мужчин, зовут одинаково - Бобби Уотсон:
Миссис Смит. Ты знаешь, ведь у них двое детей - мальчик и девочка. Как их зовут?
Мистер Смит. Бобби и Бобби, как их родителей. Дядя Бобби Уотсона старый Бобби Уотсон богат и любит мальчика. Он вполне может заняться образованием Бобби.
Миссис Смит. Это было бы естественно. И тетка Бобби Уотсон старая Бобби Уотсон могла бы в свою очередь заняться воспитанием Бобби Уотсон, дочери Бобби Уотсона. Тогда мать Бобби Уотсона может вновь выйти замуж. Есть у нее кто-нибудь на примете?
Мистер Смит. Как же. Кузен Бобби Уотсон.
Миссис Смит. Кто? Бобби Уотсон?
Мистер Смит. О каком Бобби Уотсоне ты говоришь?
Миссис Смит. О Бобби Уотсоне, сыне старого Бобби Уотсона, другом дяде покойного Бобби Уотсона.
На примере французского театра абсурда хорошо видно основное отличие постпсихотического дискурса от классического психотического дискурса. Вектор, идущий от символического в случае классического психотического дискурса, минует воображаемое и доходит до реального; вектор, идущий от символического в постпсихотическом дискурсе, доходит только до воображаемого. Поэтому классический психотический дискурс всегда трагичен, даже если это вываливающиеся старухи, постпсихотический дискурс - всегда немного наигран, это, так сказать, не "реальный" но лишь воображаемый "психоз" - и тем самым не подлинный психоз, так как в подлинном психозе нет места воображаемому [Лакан 1998].
Совсем иную картину мы видим во французском новом романе. Это направление, лежащее на стыке между авангардом и поставангардом. Поэтому авангардное начало здесь заострено. Главная черта здесь состоит в том, что сознание традиционного повествователя и героя раздваивается, растраивается и т. д. и наконец почти полностью редуцируется. Происходит своеобразная нарративная dementia. На уровне стилистического означающего налицо полнейших бред, но поиски субъекта этого бреда не приводят ни к чему. "В результате мы так и не знаем, сколько рассказчиков в "Проекте революции в Нью-Йорке", сколько мальчиков, тумб с готическими завитушками и трактиров в романе "В лабиринте", сколько временных пластов в "Мариенбаде". Более того, чем больше солдат из "Лабиринта" передвигается по городу под непрерывно падающим снегом и ищет хозяина переданного ему свертка, тем менее мы уверены, что это тот же самый солдат, тот же самый город, тот же самый сверток" [Рыклин 1996 : 9].
В качестве еще одного пограничного в этом плане художественного феномена можно привести роман Виана "Сердцедёр". Здесь имеет место характерное для классического психотического дискурса нарушение обычных психологических мотивировок и отсутствие удивления по поводу удивительного и чудесного. Герой наблюдает, как крестьяне казнят животных, следит за распродажей стариков. Кюре на мессе выступает вроде языческого жреца-насылателя дождя Герой, "абсорбируя ментальность черного кота", сам приобретает повадки кота - начинает ловить мышей, чесать за ухом, у него обостряется слух и обоняние. Мать, чтобы с детьми ничего не случилось, запирает их в клетки. Чудесное, алетика, становится психологической нормой. Однако и здесь явственно проступают постпсихотические черты. Хотя повествование в целом экзистенциально-трагично, но в позиции автора проглядывает некая циническая ирония, которая опять-таки заставляет вектор, идущий от символического к реальному, останавливаться на воображаемом.
То же самое можно сказать и о главном постпсихотике всех времен и народов Владимире Сорокине. Каких бы ужасов и гадостей он ни наворотил - от всенародного поедания дерьма в "Норме" до салата из человеческих ушей в "Месяце в Дахау" - все равно, как сказал Л. Н. Толстой по другому поводу, "он пугает, а нам не страшно". Не страшно потому, что вектор останавливается на воображаемом - все только текст, все понарошку.
Это балансирование на грани между ужасом и капустником характерно для современной культуры в целом, где психотический вектор также, как правило, доходит только до воображаемого.
Ср. пример из "Нормы" Сорокина:
Все замолчали.
Бурцов открыл журнал:
- Длронго наоенр крире качественно опное. И гногрпно номера онаренр прн от оанренр каждого на своем месте. В орнрпнре лшон щоароенр долг, говоря раоренр ранр. Вот оптернр рмиапин наре. Мне кажется оенрнранп оанрен делать...
Он опустился на стул.
Александр Павлович поднял голову:
- Онранпкнр вопросы опренпанр Бурцов?
Кто это говорит - Нельсон Мандела или Борис Гребенщиков? Александр Исаевич или Евгений Максимович? Мы рмиапин наре этого.
Мы не будем удивлены, если, расширив предметную область изучаемого явления, сделаем утверждение, в соответствии с которым невротический и психотический дискурс распространяется не только на сферу изящных искусств, но и на сферу гуманитарной науки и философии. Действительно, вряд ли кто-либо станет спорить с тем, что такое, например, произведение, как "Роза мира" Даниила Андреева с ее уицраорами и жруграми, - это безусловно психотический дискурс во всех смыслах этого слова.
Но есть вещи менее очевидные и поэтому более интересные.
Так, например, в истории советской довоенной лингвистики невротическое сравнительно-историческое языкознание, прятавшееся от реального (советского) языка в поисках воображаемого реконструируемого индоевропейского праязыка, было противопоставлено психотическому языкознанию Н. Я. Марра, отрицавшему индоевропейский праязык и выводившему все слова всех языков из четырех элементов - знаменитые SAL, BER, JON, ROЉ (установка на непонятный символический язык и на бред в самом прямом смысле слова). Психотические установки были у таких учеников-литературоведов Марра, как О. М. Фрейденберг, книги которой написаны так, как будто Ольга Михайловна сама побывала в Древней Греции и своими глазами и ушами видела и слышала все то, о чем она пишет. Примерно то же самое можно сказать и о произведениях Бахтина, фантастичность которых вызывает недоумение лишь у тех, кто относится к ним как к нормальным (а для ХХ века нормальным был невротический дискурс). Но только психотическое сознание может строить концепцию истории литературы, совершенно искренне не замечая фактов (причем этих фактов большинство), которые в эту концепцию не укладываются. Пенять Бахтину на это - все равно, что пенять Кафке на то, что у него герои превращаются в насекомых.
Мы можем сопоставить психотический дискурс раннего Витгенштейна, более известный в народе как "Логико-философский трактат" (Вопрос Н. Малкольма: "Что такое "простой предмет" (die Gegenstand) - один из основных терминов "Трактата", - ведь таких в природе не существует?" Ответ Витгенштейна: "Я был тогда логиком и как логику мне было все равно, кроется ли какая-либо онтология за терминами, которые я ввожу"), и невротический дискурс позднего Витгенштейна (эволюция, родственная той, что проделал Бунюэль). Особенно характерна постоянная апелляция к воображаемому в "Коричневой книге", где Витгенштейн без конца повторяет: "Представим себе то-то и то-то". Тут поневоле вспоминается классический постневротический роман М. Фриша "Назову себя Гантенбайн", герой которого все время говорит: "Я представляю себе", а потом представляет себя то одним персонажем, то другим, и живет поочередно жизнью то одного, то другого.
Наконец мы можем также сопоставить невротический психоанализ Фрейда и психотический психоанализ Лакана. Поиски утраченного желания - постоянный лейтмотив произведений Фрейда. Фрейд - это, так сказать, психоаналитический Пруст. Лакан же - психоаналитический Кафка. К нему так же, как и к Кафке, бессмысленно предъявлять претензии в том, что "ничего не понятно". Можно лишь попытаться научиться говорить на его языке, то есть самому сделаться психотиком (распространенный прием в психотерапии - принять на время бред психотика и следовать ему, а затем попытаться подорвать его изнутри).
Кажущаяся неожиданной близость Лакана и Кафки прояснится, если мы посмотрим, как понимал Лакан сущность психоза не с точки зрения означающего, это мы уже сделали в начале статьи и старались следовать этому пониманию, а с точки зрения означаемого, то есть, попросту говоря (хотя меньше всего к Лакану подходит именно это выражение), отчего, по мнению Лакана, человек впадает в психоз. В статье "О вопросе, предваряющем любой возможный подход к лечению психоза" Лакан пишет:
Для возникновения психоза необходимо, чтобы исключенное (verworfen), т. е. никогда не приходившее в место Другого, Имя Отца было призвано в это место для символического противостояния субъекту.
Именно отсутствие в этом месте Имени Отца, образуя в означаемом пустоту, и вызывает цепную реакцию перестройки означающего, вызывающую, в свою очередь, лавинообразную катастрофу в сфере воображаемого - катастрофу, которая продолжается до тех пор, пока не будет достигнут уровень, где означаемое и означающее уравновесят друг друга в найденной бредом метафоре.
Но каким образом может субъект призвать Имя Отца в то единственное место, откуда Оно могло явиться ему и где его никогда не было? Только с помощью реального отца, но необязательно отца этого субъекта, а скорее Не(коего) отца" [Лакан 1997 : 126-127].
Итак, - "Не(коего) отца". "Я велел слуге привести из конюшне мою лошадь, но он не понял меня". (Слуга, очевидно, это и есть Не(кий) отец.)
Давайте попробуем понять, что означает "Имя отца". В так называемом "Римском докладе" Лакан говорит следующее:
Именно в имени отца следует видеть носителя символической функции, которая уже на заре человеческой истории идентифицирует его лицо с образом закона [Лакан 1995: 48].
Имя Отца, по-видимому, это нечто вроде Тотема, первого и главного слова языка, то есть Бога ("Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог"). Почему же не просто Отец с большой буквы, а Имя Отца? Потому что имя это и есть слово, символическое, суть Бога, Бога-Отца, того, к кому обращены слова "Да святится Имя Твое".
Если сделать достаточно безнадежную попытку перевести весь этот великолепный бред на более или мне рационалистический язык и попытаться объяснить, каким образом Имя Отца связано с возникновением психоза, то, вероятно, можно сказать так. Поскольку имя отца это символическая первооснова бытия, а при психозе страдает именно символическое, то для возникновения психоза необходимо, чтобы у человека что-то не ладилось с отцом, с Отцом, ну, например, он был атеистом и никогда не думал о Боге, то есть, как говорит Лакан, "Имя Отца было исключено из места Другого". И вот, реагируя на какую-то травму, субъект вдруг призывает Имя Отца, например, начинает веровать в Бога, но поскольку он, мягко говоря, нездоров, или в терминах Лакана, в его сознании происходит "цепная реакция в сфере означающих", то есть все жизненные смыслы, установки и ценности путаются, то Имя Отца является в форме бреда, как символическая основа этого бреда. Ну, например, когда пушкинского Евгения преследует Медный всадник, то это как раз Имя Отца, но только в варианте бреда преследования. А возможно присвоение Имени отца - тогда это будет мегаломания, как у Поприщина, который апроприировал себе звание испанского короля. А может быть и гораздо более обыденный вариант, например психоз девушки, не знавшей по той или иной причине в детстве отцовской ласки, который вырастает на почве нераздельной любви к двоюродному дяде. Лакан сам пишет в связи с этим следующее:
Для женщины, которая только что родила, это будет супруг, для кающейся в грехе - духовник, для влюбленной девушки - "отец молодого человека", но так или иначе эта фигура возникает всегда, и найти ее легче всего, воспользовавшись путеводной нитью романических "ситуаций" [Лакан 1997 : 127].
Что ж, давайте воспользуемся путеводной нитью романических "ситуаций". Прежде всего, то, о чем пишет Лакан, конечно, если мы хоть в какой-то степени адекватно его понимаем, поразительным образом похоже на ситуацию главного литературного психотика ХХ века Франца Кафки.
Как мы знаем, у Кафки были ужасные отношения с отцом, отец его всячески третировал и обижал. Это отразил Кафка в таких произведениях, как "Приговор", "Превращение", "Процесс" и "Замок", то есть в самых главных своих произведениях. (В "Процессе" Имя Отца это безликий Закон, действующий через своих посредников, например, священника (ср. с фигурой духовника, которая упоминается у Лакана); в "Замке" Отец-Закон воплощается в самой идее приобщения к "таинству Замка", отвергнутый у себя на родине землемер К. психотически старается заполнить пустующую инстанцию Другого этим желанным ему бюрократическим механизмом). Напомним, что в "Приговоре" кульминация заключается в том, что немощный отец кричит сыну: "Я приговариваю тебя к казни водой" и сын тут же бежит топиться. Здесь имеет место то, что мы назвали немотивированной гиперсупешностью речевого акта и что служит яркой особенностью психотического языка Кафки. Но самое поразительное - это знаменитое письмо Кафки к отцу, где уже он сам, Франц Кафка, проделывает сложнейшую психологическую работу, он взывает к реальному, ненавидящему и отчасти столь же ненавистному отцу именно как к лакановской субстанции Имени Отца, то есть как к Высшему Закону, как Божеству (он называет его на Ты с большой буквы), и в прениях с ним, подобно библейскому Иову (уникальный древний образец психотического дискурса, где человек взыскует Имени Отца-Бога), вызывает его в пустующее символическое место Другого, на которое никто другой попасть не может. Безграничная власть Имени Отца играла столь огромную роль в жизни Кафки, что даже когда реально отец не мог отравлять жизнь биографическому Кафке, на уровне символического Его Имя продолжало играть свою психозопорождающую роль. Вот как пишет об этом Кафка в "Письме отцу":
Хочу попробовать объяснить подробнее: когда я предпринимаю попытку жениться, две противоположности в моем отношении к Тебе проявляются столь сильно, как никогда прежде. Женитьба, несомненно, залог решительного самоосвобождения и независимости. У меня появилась бы семья, то есть, по моему представлению, самое большее, чего только можно достигнуть, значит, и самое большее из того, чего достиг Ты, я стал бы Тебе равен, весь мой прежний и вечно новый позор, вся твоя тирания просто ушли бы в прошлое. Это было бы сказочно, но потому-то и сомнительно. Слишком уж это много - так много достигнуть нельзя. Вообразим, что человек попал в тюрьму и решил бежать, что само по себе, вероятно, осуществимо, но он намеревается одновременно перестроить тюрьму в увеселительный замок. Однако, сбежав, он не сможет перестраивать, а перестраивая, не сможет бежать. Если при существующих между нами злосчастных отношениях я хочу стать самостоятельным, то должен сделать что-то, по возможности не имеющее никакой связи с Тобой; женитьба, хотя и есть самое важное в этом смысле и дает почтеннейшую самостоятельность, вместе с тем неразрывно связана с Тобой. Поэтому желание найти здесь выход смахивает на безумие, и всякая попытка почти безумием же и наказывается.
В конце абзаца Кафка говорит все почти открытым текстом, почти по Лакану. Неудовлетворенное желание, то есть область невротического (Кафка после двух попыток так и не женился), чтобы не стать безумием, выходит через область психотического, через символическое обращение к Имени Отца (письмо отцу, как известно, не было отправлено адресату).
В заключении разговора о связке Лакан-Кафка заметим, что у самого Лакана были проблемы с отцом, который, по свидетельству биографа, почти не занимался воспитанием сына, а все тяготы по его выращиванию взял на себя дед Лакана Эмиль [Roudinesco 1992]. Мы уже не говорим ни о деспотичном отце Витгенштейна, доведшем двух его братьев до самоубийства, ни об отце лакановского приятеля Сальвадора Дали (автора наиболее хрестоматийных психотических дискурсов в живописи ХХ века), который расправился со своим отцом в своем "Дневнике одного гения".
Поскольку нельзя объять необъятное, мы минуем такие знаменитые психотические дискурсы, связанные с манипуляциями с Именем отца, как "Братья Карамазовы", "Петербург", "Потец" Введенского, всю эдипальную проблематику в культуре ХХ века, но обратим внимание лишь на один из наиболее удивительных во всех отношениях дискурсов, рассказ Сорокина "Обелиск". Этот рассказ посвящен тому, что старушка-мать и несколько странноватая дочь на братской могиле, где похоронен погибший на войне отец, устраивают жуткий ритуал взывания к мертвому отцу, смыслом которого, как постепенно выясняется, является своеобразный рапорт о неукоснительном исполнении завета, который дал отец, уходя на фронт. Завет же этот заключался в том, что мать должна была делать "отжатие говн своих", а дочь этот "сок" пить, кроме того (это выясняется чуть позднее), перед уходом на фронт отец зашил дочери гениталии. Этот ритуал, исполняемый на символическом психотическом языке, с употреблением виртуозных обсценных выражений, повторяется каждый год, после чего мать с дочерью спокойно садятся в автобус, уезжают к себе в деревню и живут там своей жизнью.
Пример этот, кажется, не нуждается в комментарии, но мы еще не закончили с Именем Отца. Вспомним, что русский футуризм проходил под лозунгом свержения Отца русской поэзии - формула "Сбросим Пушкина с корабля современности". Это было осквернением святыни с тем, чтобы потом "ретроактивно" (как бы выразился автор книги [Зимовец 1996]) воззвать к ней. Маяковский в поздние годы утверждал, что все время про себя твердит пушкинские строки "Я утром должен быть уверен, Что с вами днем увижусь я".
Наконец (не пора ли покончить с Именем Отца?) вся "классическая" советская действительность 1930-1980-х годов проходит в режиме отторжения реального отца и психотического поклонения Имени Отца, роль которого играют Ленин и Сталин (по-видимому, в этом состоит психотическая специфика любого развитого тоталитаризма):
Культ Отца Сталина и Сына Ленина в их "единосущности" ("Сталин - это Ленин сегодня") не мог рикошетом не порождать враждебности рядового советского гражданина к собственному отцу, потенциальному врагу народа. Родной отец воспринимался не как отец, а, скорее, как отчим. "<...> Для чего нужен отец, если есть Сталин?" - думал советский ребенок. Действительность не давала ему никакого ответа, кроме того, что он был прав и что этот квази-отец действительно низачем не нужен. Что от него один вред. Ведь есть настоящий Отец - Сталин, и этого вполне достаточно для того, чтобы быть счастливым. А если так, то в лагерь ложного отца! Вот одно из объяснений того, что так легко было расправиться с отцами в 1930-е годы [Бубенцова 1998].
Советские люди и их вождь постоянно жили в ножницах двух противоположных маний - преследования и величия. С одной стороны, кругом шпионы, враги народа, врачи-убийцы, с другой, советский народ - самый счастливый в мире, советская страна самая большая и богатая, а Сталин - самый мудрый и добрый. Это психотическая реальность. На чередование мании преследования и мегаломании как закономерное проявление психоза указывает, например, автор одного из самых известных учебников по психиатрии [Блейлер 1993].
Мы заканчиваем свое исследование. В заключение обобщим все сказанное, построив такую матрицу:
1 Воображаемое подменяет реальное невротический дискурс
2 Символическое подменяет реальное психотический дискурс
3 Воображаемое подменяет символическое постневротический дискурс
4 Символическое подменяет воображаемое постпсихотический дискурс
5 Реальное подменяет воображаемое
6 Реальное подменяет символическое
Как можно заметить, в этой матрице, как в таблице Менделеева, есть пустые клетки. Давайте попробуем их заполнить. Положение дел, когда реальное подменяет собой воображаемое, обычно называется термином реализм.
Конечно, это мнимое "реальное", это "реальное" нормы литературной традиции, к чему и сводится "реализм" в литературе, к следованию средней литературной "реальности" (подробно о реализме см. раздел 3.3 книги [Руднев 1996]). Так или иначе, заполнение этой клетки позволит нам хоть куда-то разместить таких писателей, как Джон Голсуорси, Анри Барбюс, Теодор Драйзер, Юрий Трифонов, Джон Стейнбек и далее по вкусу.
Труднее заполнить последнюю клетку - то положение вещей, при котором реальное подавляет собой символическое. Это должен быть тоже реализм, но реализм не на фоне традиционной литературной нормы, а на фоне непосредственно предшествующей литературы, сформировавшей свой символический дискурс. И этот реализм должен подавлять, опротестовывать этот символический дискурс. Назовем такое положение вещей термином постреализм. Наиболее характерным примером постреализма будет, например, неореализм в итальянском послевоенном кинематографе как реакция на модернистский кинематограф 1920-1930-х годов. Другим примером постреализма будет гиперреализм в живописи как реакция на ставший уже классическим живописный модернизм и авангард.
Таким образом, символическое, воображаемое и реальное (конечно, условное реальное литературной традиции) формируют в культуре ХХ века свои собственные типы дискурса.
P. S. Настоящее исследование представляет собой постневротический дискурс.

ВВЕРХ