Г. ГОЛДСМИТ,
- доктор медицины, председатель факультета психоанализа Института Новой
Англии, председатель Российско-Американского комитета по вопросам образования
при Американской психоаналитической ассоциации, преподаватель программы
по психоаналитической психотерапии, осуществляемой Американской психоаналитической
ассоциацией в Институте практической психологии и психоанализа в Москве,
а также в Санкт-Петербурге
Акт 3, сцена I, "Сон в летнюю ночь". Лес вблизи Афин. Прекрасная
Титания только что остановила свой взор на Основе и сразу влюбилась в
него, несмотря на то, что Пэк увенчал его ослиной головой. Пигва был первым
смертным, нашедшим их:
Пигва: О ужас! О чудо! Здесь нечистая сила. Молитесь, друзья! Спасайтесь,
друзья!.. На помощь!
Основа: Чего это они все удирают? Знаю я: это всё, чтобы напугать меня.
Рыло: (вбегает и видит Основу) Ох, Основа! Тебя подменили! Что это я на
тебе вижу?
Основа: Чего тебе видеть, кроме собственной ослиной головы?
Пигва: Спаси тебя бог, Основа, спаси тебя бог! Ты стал оборотнем. (Thou
art translated.)
Я часто задавался вопросом, намеренно ли в этой сцене Шекспир предупредил
всех будущих переводчиков, что, пытаясь его переводить они уподобятся
ослам. Ирония в том, что, хотя Основа действительно "стал оборотнем",
ему это было не нужно, так как на самом деле осел является его "основой".
Кроме того, после превращения он пытается спастись в лесу, здесь возникает
каламбур с ухаживанием за ним Титании.2) Шекспир предложил нам "поиграть
лесами (т.е. словами)". При этом, ошибочно полагать, что данная игра
слов сохранит свой эффект также и в других языках. Это относится к одной
из областей, которые я хотел бы осветить в своей статье - вопрос культурной
специфичности языка и его использования индивидуальной психикой в аналитическом
процессе. Даже если нам удастся найти в других языках аналоги шекспировским
каламбурам, их действие будет иным и звучать они будут по-другому - они
вызовут иные ассоциации, которые обретут иные смысловые оттенки. Это положение
было прекрасно разобрано Акселем Хоффером в его статье, посвященной переводу
стандартного издания, и озаглавленной "Возможен ли перевод без интерпретации?"(Hoffer,
1989) Среди прочего в своей статье Хоффер отметил, что и интерпретация,
и перевод - это творческие процессы, и что сам Фрейд сознавал, что психоаналитическая
терапия сама по себе является формой перевода. Он показывает, как в немецком
языке слова для обозначения перевода и переноса почти перекрываются (являясь
производными корня "передавать"), также обстоит дело и в других
языках. Все эти годы мы легко могли говорить "перенос" вместо
"перевод" (например, "отыгрывание при переводе" или
"негативный перевод"). Греческая основа слова "метафора",
чрезвычайно важного понятия при любом обсуждении языка, также происходит
от "передавать", значение одного слова перетекает (передается)
в значение другого.
Прежде чем перейти к рассмотрению клинического случая я бы хотел сделать
еще несколько вводных замечаний. Думаю, большинство аналитиков согласятся,
что роль иностранного языка в психоаналитической терапии вызывает особый
интерес. В конце концов, психоанализ зародился в многоязычной культуре
Центральной Европы. Тот факт, что Фрейд - его основатель - был человеком,
искушенным в иностранных языках и часто проводил терапевтическую работу
не на немецком языке, склоняет к мысли о том, что переводу должно было
быть уделено самое пристальное внимание. Тем не менее, этого не произошло,
возможно, потому что владение несколькими языками было чем-то обычным
и распространенным и не ощущалось как имеющее какое-то особое значение,
или потому, что приоритетными были другие аспекты роли языка в психике.
Так или иначе, несмотря на то, что Фрейд придавал важное значение клиническим
и теоретическим вопросам языка (использованию его в терапии ("лечение
разговором"), благодаря как функции катарсической разрядки, так и
его семантической роли, а также в толковании сновидений ("переводе"
образов сна в вербальное повествование), в юморе и ошибочных действиях,
в сопряжении его поэтических форм (таких как метафора, символизация, смещение
и сгущение) с процессами бессознательного мышления, в развитии психики
и в движении от бессознательного к предсознательному (от "предметных
представлений" к "словесным представлениям") и т.д., он
не только мало писал об иностранном языке в клинической ситуации, но даже
не заботился о точности перевода своих трудов на другие языки. Много времени
уже продолжается обсуждение и критика перевода стандартного издания работ
Фрейда на английский язык, выполненного Стрейчи. Многие аналитики чувствуют
как и Бруно Беттельхейм, судя по его книге "Фрейд и душа человека",
что английский перевод является слишком сухим и наукообразным, в результате
в какой-то мере теряется глубина фрейдовского гуманизма, что могло повлиять
на наше понимание идей Фрейда, а также на стиль практической работы.
Хорошо известен пример ошибочного перевода (хотя и не Стрейчи) в монографии
Фрейда о Леонардо, где он разбирал фантазию Леонардо - о стервятнике,
посещавшем его в младенчестве, открывавшем его рот своим хвостом, и бьющим
его этим хвостом по губам. В своих рассуждениях Фрейд разбирает аспекты
значения символа "стервятник", но дело в том, что в действительности
в тексте, который использовал Фрейд, речь шла о ките, но слово "кит"
было ошибочно переведено с египетского как "стервятник". В данном
случае это не имело значения для его выводов, но пример показателен с
точки зрения проблем, которые могут возникнуть.
Шандор Ференци первым предпринял целенаправленную попытку понять роль
языка в ситуациях, когда родные языки аналитика и пациента различны, и
его "Клинический дневник" (Ferenczi, 1932) содержит несколько
примеров многоязычного анализа. Его интерес к языку на этом не прекратился:
в 1911 году он опубликовал статью "О непристойных словах" с
описанием случаев строгого запрета на произнесение непристойных слов (Ferenczi,
1952). Он связывает это с неудачами в вытеснении инфантильной сексуальности,
вызывающими ситуации, в которых слово не может быть воскрешено с нейтральной
объективностью, но вместо этого пробуждает к жизни те аффективные связи,
которые относятся к конфликтным инфантильным сексуальным импульсам. В
письме Флиссу, вспоминая поездку в трамвае со своей матерью в детстве,
Фрейд сам использовал латинские слова "matrem" и "nuda"
вместо немецких "мать" и "нагота" (Freud, 1897). По-видимому,
избегание языка матери было способом установления психологической дистанции
от воспоминания. Другим указанием на конфликтную природу этого события
является то, что в своем воспоминании он ошибается относительно своего
возраста в то время, так как событие произошло, когда ему было четыре,
а не два с половиной года. Наконец, есть хорошо известная статья Ференци
"Смешение языков взрослых и ребенка" (Ferenczi, 1955), в которой
он разбирает проблемы взаимного непонимания не только между взрослыми
и детьми, но и между аналитиками и пациентами, вызванного доминированием
у каждого из них впечатлений, относящихся к различным либидозным фазам.
Основное внимание в этой статье уделено значению сексуального насилия.
Вместе с тем он замечает, что основная работа аналитика состоит в реагировании
с большей эмпатией (используя весь доступный нам аналитический инструментарий)
на том уровне, на котором пациент себя переживает и способен понимать.
Положение, которое я рассмотрю в этой статье, касается природы организации
мышления, например, тех ассоциативных переплетений, которые возникают
в терапии, когда анализ проводится не на том языке, на котором говорила
мать пациента. Такая ситуация добавляет целое новое направление к уже
существующим проблемам, которые возникают при общении, даже когда пациент
и аналитик говорят на одном родном для них языке. Слова в новом языке
не имеют - и фактически не могут иметь - те же ассоциативные связи с прошлым
опытом, которые имеет основной язык. (Помимо психологического подтверждения
в терапии, за это же говорят результаты исследований речевых зон левого
полушария, которые выявили наличие нейропсихологической основы). Далее,
поскольку слова расширяют свои ассоциативные связи, вбирая в себя опыт
на протяжении всей жизни, ассоциативная сеть также становится все более
сложной. Слова родителей кодируются в родном языке, порождая звук, тон,
ударение, акцент и т.д., и играют решающую роль, которая теряется в языке,
изучаемом позже. Кроме того, слова родителей создают ощущение личной и
социальной истории, культуры и мировоззрения.
При изучении языка существует несколько труднопреодолимых проблем. Во-первых,
мы сами ограничены языковыми рамками - мы должны использовать язык для
обсуждения языка. Мы не можем полностью описать систему символов, будучи
ограничены использованием лишь символов этой системы. (Вот почему язык
является системой символов, по которым достигнуто соглашение, так как
слова сами по себе являются лишь относящимися к ссылке последовательностями
звуков, не обладающими внутренне присущими им смыслами.) Это подводит
нас к мысли о сомнительности, как полагает большинство, чтения между строк,
о том, что смысл, как это ни парадоксально, лежит в том, что не сказано.
Наибольшая опасность при переводе заключается не в том, что словам могут
не найтись иноязычные эквиваленты, а в том, что "невысказанному"
не найдется его перевод. Далее, чем ближе мы подходим к сущности личного
внутреннего смысла и эмоционального опыта конкретного человека, тем в
большей степени мы должны полагаться на метафору, чтобы приблизиться к
пониманию характера переживаний.
Интересна цитата о языке из Андрэ Мэйкина - писателя, эмигрировавшего
из России и живущего теперь во Франции. На вопрос о разнице между французским
- вторым его языком - и родным русским он ответил: "Во французском
имеется 26 времен, тогда как в русском - только три: ностальгическое прошлое,
неопределенное настоящее и гипотетическое будущее" (Makine, 1997).
Говоря о времени он тем не менее дает понять то, как язык, после долгого
своего вызревания под опекой его носителя, смог выразить душу этого человека.
Аналогично сам язык может формировать восприятия его носителя. В области
лингвистики теория "спаривания" (inbreeding) языка и культуры
называется "гипотезой Сапир-Ворф". Приведу короткую цитату:
"... "реальное слово" в большой степени бессознательно
построено на языковых обычаях группы. Никогда не существовало двух даже
достаточно похожих языков, которые представляли бы одну и ту же социальную
реальность. Миры, в которых живут различные общества, являются разными
мирами, такого же мира с другим названием просто не существует."(Sapir
& Edvard, 1992)
Задумаемся: в утверждении Мэйкина говорится, что русский язык структурирует
время иным образом, нежели языки романской группы, что возможно создает
иную социальную реальность говорящих на нем. Другой интересный пример
способов, которыми язык оперирует понятием времени: в греческом и других
индо-европейских языках "будущее преимущественно мыслится как cуществующее
до нас, в то время как будущие события на иврите всегда описываются следующими
после нас." (Borman & Thorlief, 1992). Точно так же Шекспир в
пьесе "Сон в летнюю ночь" показывает, что тайный язык любви
имеет свою собственную семантику, которая согласуется с восприятием влюбленных,
особые язык и восприятие которых исключают всех кроме охваченной любовью
пары. Можно видеть, как возникает другой парадокс - Шекспир и Мэйкин показывают,
что язык является чем-то необходимым и в то же время невозможным - необходимым
для базового общения, но обреченным на неизбежное искажение, тем большее,
чем более внутренним и приватным является сообщение. Однако, не все потеряно:
к счастью для нас как аналитиков, такая неопределенность и противоречивость
являются сутью нашей работы. Скрытый за словами аффект, регулирующий функцию
слов в клиническом процессе, может быть исследован посредством тщательной
аналитической техники и в дальнейшем использован в терапии.
Гипотезе Сапир-Ворф, также известной как "теория релятивизма",
противостоит "теория универсализма", в которой утверждается,
что сходства между языками преобладают над различиями, что все мы - люди
и способны преодолеть эти "незначительные" барьеры. Утверждается,
что при строгой интерпретации теории релятивизма это означало бы, что
все мы неразрывно связаны друг с другом, слишком большая важность придавалась
бы формальным свойствам языка, а не его содержанию, и на деле эта теория
не смогла бы провести какого-либо различия между языком и собственно мыслью.
Теория Сапир-Ворф содержит вариант одновременно жесткий и гибкий, лежащий
между двумя этими крайностями. Лично я склонен придерживаться более мягких
вариантов, поскольку это в большей степени согласуется с моим субъективным
ощущением того, что в основном общение успешно, но что кто-то тем не менее
все время должен оставаться чутким к возможности неправильной интерпретации
и неверного понимания.
Теперь я хотел бы рассмотреть клинический случай, в котором язык, в частности,
иностранный язык, играл существенную роль. Я благодарю доктора Жаклин
Амати-Мэлер из Рима за разрешение привести ее случай, который я вкратце
здесь описываю.
Господину Х. было 50 лет, когда он начал анализ. Он жаловался на чувство
потерянности, и говорил, что перестал понимать свой внутренний мир и даже
припоминать какие-то вещи. Он был умным, проницательным и культурным человеком
успешным бизнесменом. Будучи немцем по происхождению, он родился в Северной
Америке, куда эмигрировали его родители. За несколько лет до анализа он
посетил несколько стран, легко привыкая к новому языку и культуре. Наконец
он прочно обосновался в Италии. В начале терапии не было сказано ничего
о том, какой язык использовать, но пациент отметил, что его итальянский
аналитик говорила по-испански, поскольку рекомендовал ее его испаноговорящий
друг.
Г-н Х. высказал свою главную жалобу: "Я не переживу еще одного языка...
Я теряю свою память, и это кошмар для меня. Я потерял ощущение хронологии
событий в моей жизни. Я стал ошибаться в распознавании связей между людьми
или ситуаций, с которыми они связаны, я чувствую все возрастающую свою
отдаленность от реальности. Я больше не могу быть главным действующим
лицом своей собственной внутренней истории..." Ему казалось, что
он лишен чувств и желаний, как если бы был в состоянии своего рода анестезии
и, кроме того, он был убежден, что наличие у него желаний не приведет
ни к чему хорошему.
Сфера его деятельности - театр и шоу-бизнес, и он описал себя как "профессионал
воображаемого", который больше не может усматривать границу между
фикцией и реальностью. Ему трудно было вынести идею возвращения в свою
страну, поскольку он убедил себя, что это вызовет либо смерть, либо серьезную
болезнь. Хотя работа давала ему возможность путешествовать по всему свету,
но даже находясь рядом со своей родной страной, он не мог пересечь границу,
словно в этом была для него угроза разрушить защитный барьер, воздвигнутый
им для того, чтобы избежать контакта с психической болью своего прошлого.
Что было источником этой боли? Отчасти она была связана с болью воспоминания
о расставании с местами его детства. Стало ясно, что возвращение в свою
страну или приближение к чувствам внутри себя, что предполагало такое
возвращение, могли поставить его перед лицом инфантильной ситуации "изгнания
из рая", отказа от того, что он испытывал при общении с матерью.
Его мать была страстной, властной и соблазняющей, и он - единственный
ребенок - имел симбиотическую связь с ней, включающую некоторую физическую
близость и многочисленные разговоры. Она держала его дома без общения
со сверстниками, пока ему не исполнилось шесть лет. Они говорили только
на немецком, ее родном языке. В возрасте шести лет, когда он пошел в школу,
он не мог говорить по-испански - на языке той страны, в которой они жили.
В его психоанализе все, что было связано со словами, имело решающее значение.
Он говорил ярко и выразительно. Как он сказал, слова были "подобны
кодам, которые могут напомнить ему что-нибудь неизвестное и неосознаваемое"
им. В детстве он должен был проводить полуденный отдых в кровати с матерью;
она могла рассказывать ему истории и сказки в течение несколько часов.
Когда ему было двенадцать, отец рассеял эти колдовские чары, заявив пациенту
и матери: "Хватит этих поцелуев, нежностей и ласк между вами двумя;
Х. уже мужчина." До этого отец позволял матери руководить воспитанием
пациента, но после двенадцати лет мать и отец выступали единым фронтом
и он воспринимал их как неразличимый сплавленный образ. Он даже обращался
к ним одним словом "Папама".
Во взрослой жизни он был привязан к женщине, которая, как и его мать,
умела "рассказывать истории". Его интриговали и возбуждали рассказы,
он ощущал себя находящимся в атмосфере "Шехерезады", как он
называл эти периоды. Эти рассказы составляли часть его собственной истории
и смягчали его анестезию. Продемонстрировать в анализе связь с его "разговорной
близостью" с матерью было несложно. Хотя не удивительно, что он (подобно
Шекспиру) был вовлечен в театр, в котором "центральной сценой"
были рассказывание историй и развлечение.
В молодости он женился на испаноговорящей женщине старше него, которая
стала для него материнской фигурой. Однако, вскоре он стал уставать от
этих отношений и завел любовную связь с другой женщиной - итальянкой,
почти в то же самое время, как он начал свою терапию с аналитиком-итальянкой.
Он чувствовал себя погруженным в атмосферу доставляющего радость эротизма,
но прежде всего это было словесной формой радости, о которой он сказал,
что снова чувствовал себя подобно счастливому маленькому ребенку, видя
в этом благоприятную возможность "узнать все с самого начала до конца".
Г-н Х. чувствовал, что итальянский язык, на котором он говорил уже очень
хорошо, все более выделялся, входя в его жизнь, тогда как испанский, на
котором он общался с женой, как казалось, умер для него. "Я не могу
представить себя говорящим об эмоциях по-испански - если меня спрашивали,
почему я хочу развестись, я говорил, что это из-за того, что мы говорим
по-испански, на языке, который является для меня мертвым." Далее
он заметил: "Я чувствую себя другой личностью, говоря на каждом из
языков - бизнесменом, когда говорю по-английски, интеллектуалом, когда
говорю по-французски, и т.д. - но язык, который выделяется сейчас, - это
итальянский. Это язык, говоря на котором я меняю свою индивидуальность.
Передышка закончилась". Говоря на разных языках, он ощущал себя по-разному,
и его отношения с женщиной аналогичным образом зависели от языка общения.
В ходе анализа защитная мозаичность (compartmentalization), вызванная
лингвистическими различиями, начала уменьшаться и он почувствовал, что
может больше не разделять миры так сильно. Возник пугающий аспект, стало
появляться расщепление эмоций и воспоминаний. Его сны характеризовались
строительством, в котором восстанавливались разрушенные части и прерванные
сообщения между отдельными этажами и комнатами. Лабиринт реорганизовывался
так, что "разделяющие стены" разрушались, репрезентируя архитектурный
проект изменений в его внутренней организации защит. Он чувствовал, как
чувства и прошлые переживания захватывают и переполняют его. Его "бедная
память" - бедная из-за наличия слишком большого количества стен,
которые препятствовали ассоциациям - стала возвращаться. Его аналитик
чувствовала, что это было вызвано в большей мере процессами, связанными
с уменьшившимся расщеплением, чем "возвращением вытесненного".
Новые связи сделали возможным проработку травматического, внезапно наступившего
завершения особых отношения с матерью, делая возможным новое решение процесса
сепарации-индивидуации, что затем позволило сделать шаг к созданию смысла
посредством внутреннего перевода с языка на язык, конструкциями и реконструкции
в контексте аналитических отношений.
Интересным аспектом его жалоб на память была потеря ее хронологических
свойств. Он не мог сказать, что произошло раньше, а что позже, в результате
он потерял историческую ось времени. (Он жил в "настоящем",
чем-то похожем на "настоящее" Мэйкина - таком же неясном и неопределенном.)
Воспоминания в анализе часто помогают установить непрерывность в памяти,
это может способствовать развитию через интеграцию до этого фрагментированных
переживаний, что в конце концов способствует формированию чувства слитности
Я, являющегося основой идентичности. По-видимому, память, идентичность,
язык и время, выражение которого является функцией языка, взаимосвязаны.
В анализе г-н Х. стал чаще переходить на испанский язык, хотя и ощущая
при этом тревогу. Неудача в его любовной связи с итальянкой плюс регрессия
в переносе стали превращать итальянский язык в столь же эмоционально опасный,
каким являлся испанский. Чувства утраты и боли были сильно выражены в
это время - он мог весь день плакать и жаловаться на то, почему его мать
перестала с ним разговаривать. Затем г-н Х. начал чувствовать в себе побуждение
вернуться в свою родную страну и принял решение о разводе. Он чувствовал,
что желание говорить по-испански вызвало у него регрессию, как ни странно,
в большей степени, нежели его родной немецкий язык. Он сказал, что "испанский
вызывает у меня чувства, что я в данный момент ребенок, отчаянно ищущий
свою мать". Это был язык его амбивалентного стремления сбежать из
дома.
Этот период продолжался много месяцев. У аналитика было чувство, что немецкий
язык, хотя он ни разу не возникал в анализе, неявно присутствовал где-то
на втором плане. На одной чрезвычайно эмоциональной сессии, когда речь
шла об утрате любви с двумя очень важными в его взрослой жизни женщинами,
помимо жены (отношения, которые всегда заканчивались для него травматически),
он сказал по-итальянски: "Я всегда искал свою мать, так как не мог
защитить себя от безоговорочной капитуляции. Но здесь всегда было "bruch"."
Сам того не подозревая он соскользнул на немецкий. Слово "bruch"
означает разрыв.
Таким образом, первое слово, произнесенное г-ном Х. в анализе на родном
немецком языке, было слово, которое открыло ему, что, возможно, лишь со
своей женой он мог устранить - хотя бы временно - разрыв со своей матерью.
Затем это привело его к пониманию того, как его попытки справиться с тревогой
приводили его к отношениям, в которых он или не мог вынести слияния, которого
искал, либо к отношениям, которые сталкивали его с задачей невыносимой
индивидуализации и значимого чувства "другого". Он оказывался
в ситуациях, которые приводили к постоянному повторению исходного разрыва.
Разноязычные части его индивидуальности, разбросанные и отчужденные друг
от друга, фрагментирующие его память и чувство исторического времени,
побуждали его тщетно пытаться вернуть потерянный рай своего детства. О
реинтеграции свидетельствовало драматическое столкновение с первым разрывом,
выраженным на языке того времени, когда этот разрыв произошел, на языке
наибольшего воздействия.
Комментарий
Есть много путей рассмотрения данного клинического материала, я же сконцентрируюсь
на нескольких из них. Хочется надеяться, что все, упущенное мною здесь,
возникнет при нашем обсуждении. Г-н Х. утверждает, что субъективно потерял
чувство хронологического времени. Такое чувство может возникать в средней
части любого анализа, когда чувство времени так сказать "открыто"
и неопределенно, по мере того как память и текущая реальность смешиваются
с переносом. Однако, для г-на Х. это является частью его основной жалобы,
еще до начала анализа. (Между прочим, некоторые лингвисты полагают, что
ритм фраз, высказываемых в реальном времени, может являться существенной
частью наших субъективных внутренних часов, вносящих вклад в личное восприятие
хода времени. Эти гипотезы еще одним способом связывают язык с внутренней
структурой человека, с тем как мы переживаем себя.) Аналитик г-на Х. в
данном случае сумела оставаться с пациентом, даже когда тот был дезориентирован
во времени.
На первом интервью пациент сказал: "Я больше не могу жить без определенного
языка... Я теряю память". Я думаю, это утверждение является фундаментальным
для всей дальнейшей терапии. Г-н Х. говорит нам, что память является функцией
языка, что для него память и язык едины. Это означает, что разрешение
его проблем с памятью может идти параллельно с решением проблемы расщепления
в употреблении различных языков. На мой взгляд, язык пациента не только
эротизирован (начиная с "интимных разговоров" с матерью), у
него по-разному эротизированы различные языки, отчасти из-за хода либидозной
фазы развития, отчасти под влиянием культурных факторов. Когда г-н Х.
не выделяет никакого языка, он теряет уверенность в том, как любить. Он
не способен любить независимо от языка, на котором говорит в жизни. И
на разных языках он любит по-разному. В каком-то смысле вы можете назвать
его лингвистически полиморфно перверсным. Будучи не в силах найти выход
из этой дилеммы, он теряет хронологию своей истории, позволяя во взрослой
жизни заменить ее женщиной, знающей, как "рассказывать истории".
В начале анализа г-н Х. завязал отношения с женщиной, говорящей по-итальянски
- на языке его аналитика. Даже на этой ранней стадии видна его тенденция
к отыгрыванию, отчасти вызванному, конечно, динамикой переноса. Отдельно
от этого смещения эротического переноса стоит более позднее осознание,
что г-н Х. может бояться, что его вновь постигнет "разрыв",
то есть повторение его ранней травмы, если он станет слишком зависеть
от аналитика, чье присутствие вне его контроля.
Регрессия в переносе сопровождается желанием перейти на испанский. Лишь
после того, как г-н Х. погрузился в проблемы сепарации-индивидуации, он
ясно высказал ключевое слово по-немецки "bruch", которое действует
как на уровне его актуального значения, так и отражает язык его особых
отношений с матерью. Только в присутствии своего аналитика он смог начать
использовать язык более спонтанно и преодолевать разрыв между языками,
тем самым начав определять прошлое и будущее - фактически, вообще начал
различать время. Он перешел от невысказанного трансферентного импульса
на аналитика, к отыгрыванию этого импульса, и затем - бессознательно детерминированному
языковому сигналу, связывающему чувства в настоящем с воспоминаниями.
Лишь с этого момента стало развиваться у него линейное чувство времени
и он смог восстановить ощущение хронологии своей жизни.
Присутствие аналитика фиксировало терапевтический процесс не только в
реальности, но и во времени. Не только язык оказался "необходимым
и невозможным" для г-на Х., таковой оказалась и любовь к своему аналитику.
В данной ситуации, когда найден объект любви, от него вновь необходимо
отказаться. Г-н Х. переживал одновременно и необходимую связь, и неизбежный
"разрыв". Слово "bruch" связывает прошлое и настоящее,
а также разноязычные индивидуальности. Это подтверждает то, что многие
из нас испытывали со своими пациентами, - мы не только археологи, снимающие,
как говорил Фрейд, разные слои прошлого, но также и филологи, ищущие исходные
контексты каждого используемого пациентом слова.
Начав с "основы" Шекспира, я закончу "вершиной" и
прочту вам мое введение. Возможно, вы захотите тогда узнать, что случилось
с моим ощущением хронологии и спросите: "Действительно ли будущее
лежит перед нами, или есть что-то, что наступит после нас?" В процессе
анализа многоязычных индивидов смена языка в ходе клинической встречи
(в результате уменьшения расщепления или частичного отказа от вытеснения,
что вызывает соскальзывание на другой язык) представляет собой одно из
средств входа в отщепленное содержание, что может также оказать влияние
на чувство времени, которое отчасти лингвистически закодировано. У этого
пациента смена языка служит сигналом, помогающим провести связь с действием
ранней травмы, увеличить чувство глубины и течения личной истории, тем
самым стимулируя его чувство хронологии. (Как писал Джон Кафка, "связывание
событий и чувств каким-то иным образом - в каком-то смысле, привнося тем
самым новую информацию в эпизоды, вновь переживаемые во время психоанализа
- помогает реорганизовать и переосмыслить ощущение времени" (Kafka,
J. 1989). Регрессия в переносе является способом обратиться к различным
развитийным этапам использования языка как такового (его тональных и семантических
свойств) и способу использования других языков, которые могут быть выражениями
(или даже организованными элементами) иных фрагментов индивидуальности.
В психоанализе (лечении разговором) естественно использовать язык во всем
его многообразии (выбор слова, культурное и личное лингвистическое значение,
контекст, тон, громкость и т.д.), чтобы обозначать конфликты, проистекающие
из прошлого - это особенно верно, когда сам язык является важной темой
в терапии. Многоязычие г-на Х. является одним из ключевых моментов в понимании
и прорисовке внутренних областей его фрагментированной идентичности на
основании того способа, которым в языках кодируются последовательные области
его прошлого. Вследствие этого пациент использовал язык иным образом,
путем установления отношений с различными женщинами на основе того, на
каком языке они говорили, и тех историй, которые они могли рассказать.
Перевод Шуткова А.
Литература
1. Hoffer A. "Can there be translation without interpretation?"
// Int'l. Rev. Psycho-anal., 1989, 16: 207-212
2. Ferenczi S. "On Obscene Words" // in First Contributions
to Psycho-analysis (New York: Brunner/Mazel), 1952, pp. 132-153
3. Freud S. Letter to Fliess Oct. 3, 1897.
4. Ferenczi S. "Confusion of Tongues Between Adults and the Child"
// in Final Contributions to the problems and Methods of Psycho-analysis
(New York: Brunner/Mazel), 1955, pp. 156-167
5. New York Times, Okt. 8, 1997, pp. B1
6. Sapir & Edward. // in After Babel: Aspects of Language and Translation.
New York, Oxford U. Pr., second edition, 1992, pp. 91
7. Borman & Thorlief. // in After Babel: Aspects of Language and Translation.
New York, Oxford U. Pr., second edition, 1992, pp. 91
8. Kafka J. Multiple Realities in Clinical Practice // New Haven, Yale
Univ. Press, 1989, pp.
Примечания
1) Статья впервые была представлена в сентябре 2000 года на Психоаналитической
летней школе в Синае (Румыния).
2) Игра слов: wood и wooing - лес и ухаживание.
