Даниэл Ранкур-Лаферьер - известный американский специалист в области славянской литературы, профессор Калифорнийского университета в Дейвисе.
Доклад на пленарном заседании 15-й международной конференции "Психоанализ, литература, искусство", Санкт-Петербург, 4 июня 1998-го года

Позвольте мне начать свой доклад с нескольких слов благодарности нашему спонсору в Санкт-Петербурге, Восточно-Европейскому институту психоанализа. В особенности я хотел бы выразить свою признательность директору института д-ру Михаилу Решетникову, который помог организовать Международную конференцию, посвященную литературе и психологии. Кроме того, мне хотелось бы, чтобы здесь прозвучало имя покойного Сергея Матвеевича Черкасова, лекции и энергичная организаторская деятельность которого способствовали второму рождению психоанализа в Санкт-Петербурге. Именно Сергей Матвеевич придал вашему институту культурологическую направленность и ратовал за идею интердисциплинарного психоанализа.
Как гласит программа, тема нашей конференции - "литература и психология". Какая интересное и сложное сопоставление! Возможности взаимного влияния между этими обширными областями неисчерпаемы. С одной стороны, литературное произведение может стать объектом психологического исследования, с другой стороны, психология может быть описана в литературе. Достаточно вспомнить знаменитую набоковскую остроту о "венском шамане" в "Лолите" или описание теорий Павлова и Фрейда в книге "Перед восходом солнца" Зощенко. Да и сама психология и литература внутренне неоднородны. Так, согласно словарю Холланда, психология включает в себя столь различные дисциплины, как традиционный психоанализ, психосоциальную теорию, теорию объектных отношений , теорию идентичности, психологию третьей силы, "французский фрейдизм", нарцистическую теорию психологии самости, феминистский психоанализ и когнитивную психологию, к которой я бы отнес и совсем свежие ростки эволюционной психологии. Что же касается литературы, то я затрудняюсь охарактеризовать ее даже приблизительно. Шекспир - это литература, Достоевский - это тоже литература, однако литературой, очевидно, можно назвать все, что можно трактовать как текст или репрезентацию. По крайней мере, судя по программе нашей конференции, к литературе сейчас относятся фольклор, драматургия, кинематограф, живопись, философия, психоаналитическая практика и разнообразные "смешанные" дисциплины.
Так что, категория "литературы и психологии" выглядит, в лучшем случае, неуклюжей, а в худшем случае - возможно, и бессмысленной. Однако это не повод для беспокойства. Определение категорий не главная наша забота. Цель этой конференции - творческое осмысление отдельных специфических вопросов. Помимо этого, если нам посчастливится, мы даже сможем, в конце концов, сделать ряд общих теоретических выводов.
Мое собственное последнее исследование, результатами которого я хотел бы с вами поделиться, посвящено великому русскому писателю Льву Николаевичу Толстому. Довольно странно, что психоаналитических исследовании, посвященных Толстому, мало в сравнении с Достоевским. Когда речь заходит о психоанализе и русской литературе, вспоминают прежде всего Достоевского, а не Толстого, хотя и тот, и другой, в общем, занимают в литературе равное положение. Достоевский представляется более "психоаналитическим", чем Толстой. Возможно, это связано с тем, то Валерий Лейбин назвал "русскостью Фрейда", поскольку Достоевский наиболее "русский" из двух этих писателей. В любом случае, существует и знаменитая статья Фрейда "Достоевский и Парисид", и множество психоаналитических исследований, посвященных Достоевскому, среди которых работы Марка Канцера, Элизабет Долтон, Ричарда Розенталя и других. И напротив, мы располагаем весьма немногими психоаналитическими работами о Толстом, среди которых работа русского аналитика Николая Осипова, написанная в 1920-ом году, более современные когутианские штудии Арнольда Ротштейна и мои собственные исследования.
Одним из наиболее примечательных убеждений Толстого, которое не разделяли другие русские писатели, Достоевский, Чехов, Пастернак и Солженицын, является его ярко выраженное враждебное отношение к сексу. В 1888-ом году Толстой решил, что люди не должны больше заниматься половой любовью. Позднее Толстой признавался, что его самого "ужаснул" этот вывод. И все же весь остаток жизни он был искренне убежден в превосходстве полового воздержания. Завсегдатай борделей в молодости, отец троих законнорожденных детей и, по меньшей мере, двоих детей от связи с крестьянкой до свадьбы, Толстой вдруг высокомерно заявил, что было бы хорошо, если бы люди прекратили рожать детей. Этот "неутомимый блудник", как в одном из писем Максиму Горькому он сам называет себя в молодости, отрекся от существенной части собственной личности и человечества в целом.
Что же послужило причиной этого отречения? Оно не было литературным фактом, однако мир узнал о нем благодаря выходу в свет литературного произведения, озаглавленного "Крейцерова соната" (1889). Речь идет не о религиозном убеждении в чистом виде, хотя Толстой подкрепляет свои тезисы цитатами из библии. Отречение Толстого от секса было скорее частью его личной жизни, самоограничением, соответствующим' состоянию его души в тот момент
Отвращение Толстого к сексу было делом личным, а именно такие личные вопросы являются наиболее подходящим объектом психоаналитического исследования. Сверх того, в данном случае личная проблема заявила о себе в особых временных рамках и получила литературное воплощение в конкретном сжатом произведении. Таким образом мы можем определить конкретную тему, подходящую для психоаналитического исследования.
Несомненно, все, что имеет отношение к Толстому, интересно с психоаналитической точки зрения. Кто-нибудь когда-нибудь решится написать психологическую биографию Толстого. Однако это буду не я. Созданию подлинной психологической биографии Толстого нужно посвятить всю жизнь (как Генри Джеймс - созданию Леон Эдель), а у меня нет ни целой жизни в запасе, ни желания писать полную биографию Толстого. Даже обычная академическая биография Толстого, лишенная той глубины, которую предполагает биография психологическая, представляется делом необъятным. Как тут не вспомнить Николая Николаевича Гусева, который незадолго до смерти в возрасте 86-ти лет добрался лишь до 1885-го года в своем монументальном четырехтомном труде "Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии". Если Толстой оказался слишком необъятен для Гусева, кому же тогда это дело по плечу?
Даже неполное собрание сочинений Толстого составляет девяносто один том. Все содержимое этих томов (за исключением комментария и предметного указателя) является частью биографии Толстого, ибо то, что там напечатано, написал сам Лев Николаевич. Любая, выбранная наугад строка из любого наброска "Крейцеровой сонаты" стала частицей его биографии, потому что он жертвовал на создание каждой страницы реальное время своей жизни, а не постмодернистское, интертекстуальное псевдовремя, сконструированное учеными конца нашего века. Можно читать, понимать и даже психоанализировать произведения Толстого, не имея представления о нем как о человеке, и в этом смысле Толстой вышел за пределы своего времени. Однако, едва ли можно изучать жизнь Толстого, не зная в деталях его произведения. Это в равной степени относится и к большим романам "Война и мир", "Анна Каренина", и к автобиографической "Исповеди". Произведение - всегда часть биографии писателя, пусть даже сама биография не всегда становится их частью.
Прежде всего обратимся к документальным свидетельствам женоненавистничества Толстого. Толстой выражал свое враждебное отношение к женщинам часто и по разному поводу, В сугубо мужских компаниях он предпочитал поминать женщин грубой бранью. Любое упоминание о "женском вопросе" неизменно вызывало у него раздражение. В 1856-ом году на собрании петербургских литераторов Толстой с негодованием отозвался о Жорж Санд, заявив, что ее героинь следовало бы привязать к телеге и с позором провести по улицам Петербурга. По разным поводам и в разные периоды жизни, начиная с юности и заканчивая старостью, Толстой вполне открыто выражал свое женоненавистничество. Приведу подборку цитат:
"Жениться на юной барышне значит принять на себя весь яд цивилизации."
"... женщины большей частью столь дурны, что едва ли существует разница между хорошей и дурной женщиной."
"Воспринимать женское общество как неизбежное зло общественной жизни, и избегать его по мере возможности. Ибо от кого же мы учимся сладострастию, изнеженности, легкомысленности во всем и множеству других пороков, если не от женщин? Кто ответственен за то, что мы теряем такие заложенные в нас чувства, как мужество, твердость, благоразумие, чистоту и так далее, если не женщины? "
"Женщины восприимчивее мужчин и в целомудренные годы были лучше, чем мы; но теперь в этом развратном и порочном возрасте они хуже нас."
"Все было бы хорошо, если бы только они (женщины) были на своем месте, то есть смиренны."
"За семьдесят лет мое мнение о женщинах опускалось все ниже и ниже, и оно все еще продолжает опускаться. Женский вопрос! Как же не быть женскому вопросу! Но он совсем не о том, как женщинам начать управлять жизнью, а о том, как им прекратить ее разрушать."
"Если я читаю письмо и вижу под ним женскую подпись, оно меня больше не интересует.
"Если бы мужчины знали всех женщин, как мужья знают своих жен, они никогда бы не спорили с ними и не дорожили их мнением." (Дневники, 10-го апреля 1908-го года).
"Я ищу друга среди мужчин. Женщина не может заменить мне друга. Зачем же мы лжем нашим женам, говоря, что считаем их своими настоящими друзьями? "
"Ни от одной женщины нельзя ожидать, что она сможет оценить свои чувства исключительной любви на основе морального чувства. Она не может этого, потому что у нее нет истинного морального чувства, того чувства, которое превыше всего."
"Да, дайте женщине одну только прекрасную внешность, и она будет счастлива..."
"Для женщины очень важно, много или мало сахару, или много или мало денег, однако она искренне убеждена, что нет никакой разницы, много или мало правды."
Некоторые из этих инвектив возникают в контексте размышлений Толстого о своей жене, Соне. Похоже, женитьба только усилила его враждебное отношение к женщинам. Тема "Крейцеровой сонаты" - брак. Герой этого произведения ненавидит свою жену до такой степени, что убивает ее. Всю свою сознательную жизнь Толстой испытывал ненависть к телесной, сексуальной ипостаси женщины, однако, поскольку именно в этом шедевре происходит самое страшное, глубинная психологическая структура ненависти становится зримой.
На поверку, Толстой ненавидит себя не меньше, чем женщин. Мазохистская агрессия, направленная на себя, сочетается с садистическими импульсами по отношению к женщинам. Не только женщины, но и мужчины, а значит, сам Толстой, должны хранить девственность. Не только женщины, но и мужчины заслуживают кары за свое сладострастие. Я полагаю, что женоненавистничество Толстого нельзя понять, не принимая во внимание его моральный мазохизм. Например, самоубийство Анны Карениной является в такой же мере литературным воплощением желания Толстого наложить на себя руки или покарать себя за свое сладострастие, как и его ненависти к женщине, изменившей мужу. В какой-то степени эта неизбежная двойственность берет начало в чувстве онтогенетического архаического смешения образа матери и своего собственного образа, которое испытывает младенец и которое обострилось в случае Толстого из-за того, что он очень рано лишился матери. Покарать постороннего или покарать себя самого, - эти понятия с легкостью смешиваются, когда образ собственной личности смешивается с образом матери или постороннего.
Думается, мы нащупали корень проблемы. Лев Толстой был навеки разлучен со своей матерью в день ее смерти 4-го августа 1830-го года. Марии Николаевне Волконской было тогда 30 лет, а сыну ее через несколько недель должно было исполниться два года. В своих незаконченных "Воспоминаниях" (1903 - 1906 годы) Толстой признается, что не может вспомнить свою мать, однако сохранил в памяти нетронутым ее духовный облик:
"Родился я и провел первое детство в деревне Ясной Поляне. Матери своей я совершенно не помню. Мне было 11/2 года, когда она скончалась. По странной случайности не осталось ни одного ее портрета, так что как реальное физическое существо я не могу себе представить ее. Я отчасти рад этому, потому что в представлении моем о ней есть только ее духовный облик, и все, что я знаю о ней, все прекрасно, и я думаю - не оттого только, что все, говорившие мне про мою мать, старались говорить о ней только хорошее, но потому, что действительно в ней было очень много этого хорошего."
Потребность Толстого в идеализации своей матери здесь очевидна и объяснима. Согласно психоанализу, человек может вплоть до зрелого возраста идеализировать своих родителей. У Толстого были на то и вполне реальные основания, поскольку его мать действительно была образованной и весьма просвещенной женщиной для своей эпохи: помимо русского, она владела французским, немецким, английским и итальянским, хорошо играла на фортепьяно, была большая мастерица рассказывать завлекательные сказки и т. д. Но для Толстого мать была не просто утонченной женщиной. В его восприятии она была воплощением возвышенного идеала, который все еще жил в его душе; столь возвышенного и столь живого, что в более поздние годы он даже обращал к ней свои молитвы:
"Она представлялась мне таким высоким, чистым, духовным существом, что часто в средний период моей жизни, во время борьбы с одолевавшими меня искушениями, я молился ее душе, прося ее помочь мне, и эта молитва всегда помогала мне."
В старости Толстой признавался, что все еще боготворит свою мать. Летом 1908-го года он сказал своему биографу Н. Г. Молоствову, сдерживая слезы: "Я знаю только, что я поклоняюсь ей." Тринадцатого июня того же года он заносит в дневник: "Не могу без слез говорить о моей матери."
Эта сентиментальность кажется несколько преувеличенной. Психоаналитик Николай Осипов со всем основанием указывает на "фиксацию Толстого на материнском имаго и тоску по ней". В известном смысле Толстой не вполне смирился с тем, что мать его умерла. В противном случае трудно объяснить эти слезы (спустя 70 лет после ее смерти). Да и вряд ли он стал бы молиться ей, не будь он уверен, что каким-то образом она все еще продолжает существовать. Суть не в том, что говоря о ее "душе", он следовал определенным религиозным обычаям. Важно то, что он все еще ощущает ее присутствие, что для него она все еще жива.
Никогда Толстой не выражал столь сильные чувства к другим умершим членам семьи, к отцу или любимому старшему брату Николаю. Образ матери, которую он почти не помнит, - это образ особый, по существу, святыня для Толстого. Однако, я надеюсь доказать, что это лишь малая толика истины. Например, Толстой неверно определяет свой возраст на момент смерти матери: на самом деле, ему было почти два, а не 1 1/2 года. Многие литературоведы, изучающие Толстого (имен их я не буду называть) , повторили за ним эту ошибку. В действительности, мать Толстого умерла в августе, в месяце его рождения. Странно, что Толстой не придавал никакого значения столь важному совпадению, учитывая нарциссический характер писателя. Известно, что он посетил могилу своей матери в часовне в Кочаках, где в семейном склепе были похоронены также его отец и брат Дмитрий.
Другая примечательная неточность словно лишает мать сексуальных черт. Согласно Толстому, его мать была первоначально помолвлена с сыном одного московского князя:
"Однако сближению этому не суждено было свершиться: жених моей матери Лев Голицын, умер от горячки перед свадьбой, имя которого мне, 4-му сыну, дано в память этого Льва. Мне говорили, что маменька очень любила меня и называла: mon petit Benjamin.
Думаю, что любовь к умершему жениху, именно вследствии того, что она кончилась смертью, была той поэтической любовью, которую девушки испытывают только один раз. Брак ее с моим отцом был устроен родными ее и моего отца. Она была богатая, уже не первой молодости, сирота отец же был веселый, блестящий молодой человек, с именем и связями, но В с очень расстроенным (до такой степени расстроенным, что отец даже отказался от наследства) моим дедом Толстым состоянием. Думаю, что мать любила моего отца, но больше как мужа и, главное, отца своих детей, но не была влюблена в него."
Получается, что мать могла бы наслаждаться половой любовью с Львом Голицыным, но из-за его смерти вышла замуж за отца Толстого, с которым половая жизнь была, по всей видимости, лишь исполнением супружеского долга, а не наслаждением.
Весьма примечательно и утверждение Толстого, что его назвали именем того единственного человека, которого мать по-настоящему любила. В данном случае Толстой постфактум одерживает верх в эдиповом противостоянии с отцом, ведь тот не был первым избранником матери и при его моральной слабости походил на содержанку в мужском обличий. Однако, как указывает всезнающий Гусев, женихом матери мог быть скорее не Лев, а Николай Голицын, тезка отца и старшего брата Толстого.
Старший брат Николай сыграл важную роль в жизни Толстого. В отличие от маленького Льва, именно он получил львиную долю материнского внимания. Однако внимание матери было всегда сосредоточено лишь на одном ребенке: "Ей необходимо было любить не себя, и одна любовь сменялась другой." Таким образом, превознося свою мать за самоотверженность, Толстой исподволь упрекает ее в ограниченности любви. Она, так сказать, могла любить одного за другим, но не одновременно.
Этот упрек можно понимать как завуалированное выражение типичного соперничества между братьями, поскольку, как правило, матери вполне способны любить несколько детей одновременно. Вместе с тем, мать Толстого могла быть и впрямь лишена способности испытывать одновременно любовь к нескольким детям (в письмах она упоминает о своем первенце Коко чаще, чем о других детях). В любом случае, Толстой исподволь выражает весьма примечательное субъективное ощущение: ему не доставало материнской любви.
Уклончивость в определении материнских чувств в этом и других случаях, в конечном счете, берет начало в простом факте: мать умерла и оставила его. Разве могла она дать ему достаточно любви, если умерла, когда он был совсем маленьким? Мог ли Толстой, тогда еще ребенок, только-только начинающий ходить, не почувствовать, что, отойдя в мир иной, мать бросила его, потому что он недостоин любви и внимания?
Плакать при всякой мысли о матери - для семидесятилетнего мужчины необычно. Она словно продолжала "обижать" его, как если бы он оставался все тем же легко ранимым "ревой", как называли его братья. Нарциссическая травма сохранилась, раны не затянулись, 10-го марта 1906-го года стареющий Толстой записал на клочке бумаге следующие строки;
"Целый день тупое, тоскливое состояние. К вечеру состояние это перешло в умиление - желание ласки - любви. Хотелось, как в детстве прильнуть к любящему, жалеющему существу и умиленно плакать и быть утешаемым. Но кто такое существо, к которому я мог бы прильнуть так? Перебираю всех любимых мною людей - ни один не годится. К кому же прильнуть? Сделаться маленьким и к матери, как я представляю ее себе.
Да, да, маменька, которую я никогда не называл еще, не умея говорить. Да, она, высшее мое представление о чистой любви, но не холодной божеской, а земной, теплой, материнской. К этой тянулась моя лучшая, уставшая душа. Ты, маменька, ты приласкай меня.
Все это безумно, но все это правда."
И впрямь, безумно. Здесь Толстой признает свою психопатологию, называя ее своим обычным тоскливым состоянием (или прямо "тоской" - в дневниковой записи по этому поводу на следующий день). Но самым необычным в этом эпизоде представляется прямое обращение к матери - "маменька" - к настоящей "биологической" матери, а не к возвышенному идеалу, к которому он обращался с молитвами в молодости. Он называет ее так, как мог называть ее в детстве, ибо, несмотря на то, что он утверждает прямо противоположное, трудно себе представить, что 23-месячный Толстой не обладал элементарными языковыми навыками. Только она, нежная и ласковая "маменька", может унять его душевную муку. Минуло не одно десятилетие, а он все так же тоскует по ней.
Тот факт, что Толстой в пожилом возрасте тосковал по матери, свидетельствует о том, что он никогда по-настоящему не осознал ее смерть и до конца не смирился с этой ранней утратой, продолжая испытывать потребность в утраченном объекте. Стоит отметить, что в детстве о Толстом заботилась не только мать, но и другие женщины. Даже до ее смерти за ним ухаживали другие женщины, из которых следует особо выделить его кормилицу, крестьянку Авдотью Зябреву. В состоятельной помещичьей семье Толстого было принято содержать множество нянек и другой челяди. Однажды в преклонном возрасте, желая показать, насколько это было неестественно, Толстой сравнил свою мать с теми бесцельными молодыми людьми, которые берутся за изучение юриспруденции, лишь бы ничего не делать: "Лет через тридцать люди будут точно так же удивляться тому, что молодые люди поступают в юридическое училище, как мы сейчас удивляемся крепостничеству моей матери, которая была доброй, чувствительной, глубокой, но которая позволяла, чтобы ей прислуживало множество челяди, как тогда было принято." Обязательное для Толстого упоминание о материнских добродетелях едва ли может скрыть намек на то, что в данном случае он ее не одобряет. Вполне вероятно, что он прочитал одно из писем матери, в котором она выражает обеспокоенность из-за того, что занемогла кормилица старшего сына Николая, и выражает надежду на то, что в ближайшее время доктор позволит кормилице снова вернуться к Коко; "Мне это крайне необходимо, потому что она очень привязалась к ребенку и столь благонравна, что мне было бы тяжело расстаться с ней." Затем мать Толстого переходит к описанию погоды, своего милого английского парка, уроков итальянского и т. д. И ни слова о бедном Коко, по существу, единственном, кто действительно испытывает лишения.
В зрелом возрасте Толстой неодобрительно высказывался о замене настоящей матери другими женщинами, особенно в младенчестве. Например, в письме одному из своих почитателей 23-го июня 1889-го года, то есть в тот период, когда он мучительно работал над "Крейцеровой сонатой", Толстой утверждает, что "коллективное воспитание детей обществом" дурно, ибо нельзя допустить, чтобы "детей воспитывали не их собственные матери". Толстой открыто выражал враждебное отношение к женщинам (включая свою жену), которые сами не кормили грудью своих детей. На этот счет он придерживался того же мнения, что и Позднышев в "Крейцеровой сонате". Быть может, эта враждебность является отражением его подспудного отношения к матери, которая не кормила его грудью.
Можно было бы утверждать, что Толстой и впрямь злился на мать из-за того, что она не кормила его грудью и покинула его, когда умерла. Однако Толстой выражает свой гнев косвенно, адресуя его всем тем людям, которые бессознательно отмечены для него печатью несомненного сходства с матерью. Еще в детстве, когда о нем с материнским участием заботились разные женщины, он начал переносить свои чувства с одного объекта на другой. Гнев он перенес на свою угнетенную жену и мать своих детей, на некоторые вымышленные персонажи (например, на несчастную Анну Каренину) и даже на женщин в целом. Максим Горький был, возможно, ближе к истине, чем сам это сознавал, когда описывал женоненавистничество Толстого: "Его словно обидели давным-давно, и он не может ни простить, ни забыть."
Мы уже видели, что Толстой пытается завуалировать сексуальность своей матери. То обстоятельство, что она умерла, когда Толстой был еще совсем ребенком, придает ее образу черты особой целомудренности. Большинство русских мужчин не воздвигает своим матерям такой высокий пьедестал, на какой вознесена мать Толстого. Однако, в то же время, судя по некоторым свидетельствам, Толстой упрекал ее за половые отношения.
Толстой ошибочно полагал, что его мать умерла вследствие родов. Перечисляя своих братьев и сестер в "Воспоминаниях", он добавляет после имени Машеньки придаточное предложение: "вследствие родов которой и умерла моя мать". Согласно Гусеву, это утверждение не может соответствовать действительности. Маша родилась 2-го марта 1830-го года, а мать умерла 4-го августа того же года. Пять месяцев разделяют два эти события. В церковноприходской книге причиной смерти названа "лихорадка", однако один из очевидцев сообщает, что лихорадка продолжалась лишь несколько дней. По словам другого очевидца, мать Толстого получила травму головы в результате падения с качелей. Известно, что незадолго до смерти она страдала головной болью, и у нее слегка помутилось сознание. Например, пытаясь читать, она держала книгу наоборот. Какой бы ни была точная с медицинской точки зрения причина смерти матери Толстого, ясно одно: Толстой заблуждался, когда утверждал, что его мать умерла вследствие родов.
Почему Толстой заблуждался - вопрос другой, и биограф Гусев им не заинтересовался. Впрочем, этот вопрос подходит скорее для психоаналитического исследования.
Мы помним, что Толстой также ошибочно полагал, что мать умерла, когда ему было 11/2 года. Приблизительно таким и был бы его возраст на момент смерти матери, если бы она действительно умерла вследствие родов. Таким образом, перед нами уже две ошибки, которые прекрасно согласуются между собой, но не с реальностью. Возникает вопрос общего характера: с какими психологическими намерениями могла быть допущена эта двойная неточность? Сформулируем вопрос более определенно: зачем Толстому понадобилось подгонять время смерти своей матери к тем я родам, которые произошли уже после его рождения
Этот вопрос, в свою очередь, подводит нас к основной теме "Крейцеровой сонаты" - к сексуальности. Если бы Мария родилась в августе 1830-го года, то мать Толстого должна была бы вступить в половые отношения с отцом Толстого (полагаю, никто не осмелится утверждать, что она могла вступить в связь с кем-то другим) за девять месяцев до этого события, то есть в конце 1829-го года. Как раз в этот момент Толстой, по всей видимости, был еще грудным ребенком, и кормила его не мать, а кормилица. Иначе говоря, если принять за правду ошибочное утверждение Толстого, что его мать умерла вследствие родов, когда ему было 11/2 года, то за девять месяцев до ее смерти он должен был быть грудным ребенком. Возникает вопрос: "почему", допуская такую неточность, Толстой связывает смерть своей "маменьки" с половыми отношениями между ней и мужем как раз в тот момент, когда она могла кормить грудью его, младенца Толстого?
Толстой создал ряд литературных персонажей, высказывающих сомнение в моральной допустимости половых отношений. Однако лишь Василий Позднышев подробно описывает чувство отвращения, которое охватывает его именно при мысли о том, что он вступал в половые сношения с женой в тот период, когда она кормила грудью. Иными словами, только Позднышев выступает за табу на сексуальные отношения с женой в период после родов. И только Позднышев своими руками убивает жену. Обратимся к тому, как Толстой изображает это убийство.
Декорации, окружающие убийцу, намекают на материнство, на отношения между матерью и ребенком. Прежде, чем добраться до своей жены, сгорающий от ревности Позднышев проходит через две детские комнаты (а ведь он мог бы пройти через гостиную, не рискуя потревожить детей). Он думает: "И вот! пять человек детей, и она обнимает музыканта, оттого, что у него красные губы! Нет, это не человек! Это сука, мерзкая сука! Рядом с комнатой детей, в любви к которым она притворялась всю свою жизнь." Она дурная мать, особенно для своего сына Васи: "Мой Вася! Он увидит, как музыкант целует его мать. Что сделается в его бедной душе ? Да ей что!" Вспомним, что Позднышева тоже зовут Васей. Совпадение их имен способствует сочувственному отождествлению с сыном, которое придает в его восприятии жене черты материнского образа.
Вместе с тем, Позднышеву ни разу не приходит в голову простая мысль, что убивая свою жену, он лишает своих пятерых детей матери. Владимир Гольштейн замечает в этой связи: "Позднышев желает уничтожить секс, а наделе уничтожает мать..." Любые идентификации с детьми носят сиюминутный и нарциссический характер. Когда грязное дело совершено, и умирающая жена заявляет Позднышеву, что не отдаст ему детей, он не беспокоится о том, как дети себя чувствуют. Он мучительно пытается постичь весь ужас того, что он сделал с ней.
Сам акт убийства заранее просчитан. "Я бросился к ней, все еще скрывая кинжал, чтобы он не мешал мне ударить ее в бок под грудью. Я выбрал это место с самого начала." По иронии судьбы, именно эта часть ее тела, обтянутая джерси, волновала Позднышева во время ухаживания перед свадьбой.
В этот момент Трухачевский (третья сторона в этой истории) после неудачной попытки остановить Позднышева в страхе бросается наутек (чтобы уже не возвратиться). Теперь путь к настоящей жертве свободен. Позднышев ударяет жену локтем в лицо, затем пытается задушить ее и, в конце концов, наносит ей кинжалом удар в бок: "Она схватилась обеими руками за мои руки, отдирая их от горла, и я как будто этого-то и ждал, изо всех сил ударил ее кинжалом в левый бок, ниже ребер."
После этого жена Позднышева умирает (в отличие от матери Хад-жи-Мурата, которая получила ножевое ранение в ту же часть тела). Позднышев только что совершил отвратительное преступление, самое ужасное из всех, какие можно вообразить. Однако вся его супружеская жизнь вела к этому преступлению, ибо, по теории Позднышева, то есть самого Толстого, половые отношения непременно приводят к насилию. Приступая к работе над повестью, Толстой с самого начала надеялся выразить идею того, что естественная развязка половых отношений - "убийство". В первом наброске повести Позднышев впоследствии говорит о себе в третьем лице: "Он убил свою жену, потому что любил ее. И он не мог, не мог иначе." В другом варианте повести Позднышев рассказывает: "Да, сударь, если бы мужчины и женщины, мужья и жены любили друг друга лишь той животной любовью, о которой пишут в романах, они бы уже давно все перерезали друг друга."
Однако, судя по всему, Толстой полагал, что подобная развязка любви грозит скорее женщине, чем мужчине. Во фрагменте, озаглавленном "Женоубийца" и явно предвосхищающем "Крейцерову сонату", муж потрошит свою жену: "Весь потрох выпустил, сказывают. " В первом наброске повести соответствующий пассаж выглядит следующим образом: "ножом, кинжалом он выпустил кишки своей жене." В другом варианте этого пассажа в том же наброске Позднышев, решив застать врасплох жену и любовника, берется сначала за револьвер, однако передумав, снимает со стены кинжал. Он держит кинжал изогнутым концом наружу, чтобы "вспороть живот с самого низу и выпустить кишки". Так он и поступает после того, как видит актера, проникающего к его жене через окно на балконе: "Я бросился к ней, вонзил кинжал ей в живот и потянул его вверх. Она сопротивлялась и схватила меня за руку. Я выхватил кинжал руками. Хлынула кровь. Меня стало мутить от вида ее крови."
Ярость, с которой Позднышев обрушивается на тело своей жены, напоминает о гневе, который он, должно быть, испытывал когда-то к своей матери. Мелани Клейн считает, что характерной особенностью детского воображения на доэдиповой стадии является садистическое отношение к материнскому телу: "Основная цель субъекта сводится к намерению овладеть содержимым материнского тела и уничтожить его любым из подручных садистических средств." Подобный садизм доходит до желания смерти матери:
"Если грудь фрустрирует младенца, то в воображении он нападает на грудь; если же он получает удовольствие от груди, то он испытывает к ней любовь, и его воображение окрашивается тонами симпатии. Когда у него появляются агрессивные фантазии, он желает искусать и изорвать зубами свою мать и ее грудь, или уничтожить мать иным образом."
"Наиболее важной особенностью этих деструктивных фантазий, равносильных желанию смерти, является уверенность младенца в том, что его желания воплощаются наяву; то есть младенец чувствует, что он в действительности уничтожает объект благодаря деструктивным импульсам, и продолжает уничтожать его..."
Толстой выстроил сюжет повести так, что Позднышев "в действительности уничтожает" тело своей жены, свой материнский образ. Инфантильный и наделенный многими чертами своего автора персонаж Толстого исполняет то садистическое желание, которое для реального грудного ребенка остается лишь желанием. Как я уже говорил, Позднышев даже собирается ударить это олицетворение материнского образа ножом в бок "под грудью". В одном из вариантов повести нож заменен на пистолет, из которого Позднышев дважды стреляет жене в грудь, а когда приходит повидать ее на смертном одре, она лежит в расстегнутой, распахнутой сорочке с повязкой на груди.
Коль скоро деструктивная агрессия Позднышева нацелена прежде всего на грудь как существенную часть материнского образа, здесь, как и следовало ожидать, повествование изобилует образами орального характера. Ранее Позднышев назвал женщин "лакомым кусочком", а половую связь представлял себе как каннибализм. В литографическом варианте повести он говорит о своей жене, как говорят лишь о чем-то съедобном:
"Чужая жена лебедь, а своя собственная горькая полынь." Незадолго до убийства Позднышев застает жену дома с Трухачевским, однако они не предаются любви, а едят вместе ("они ели и смеялись"). В этот миг он воображает, что его жена должна привлекать Трухачевского, несмотря на то, что она "не первой свежести", - выражение, которое буквально означает несвежую пищу, мясо или овощи.
Прежде Позднышев обращал особое внимание на рот Трухачевского: "помню, как он хрустел хрящем в котлетке и обхватывал жадно красными губами стакан с вином". Эти "красные губы" сквозной нитью проходят через все повествование. Они появляются уже в первом наброске, где Трухачевский выступает как анонимный персонаж и скорее актер, чем музыкант. В последней версии эти губы словно обретают самостоятельную жизнь и конкурируют с Позднышевым за право доступа к материнской груди. Они лишаются своего непристойного красного цвета только в тот момент, когда Позднышев угрожает убить Трухачевского: "он побледнел... до губ".
Клейн пишет, что "... на орально-садистической стадии, которая следует за орально-сосущей стадией, ребенок проходит фазу каннибализма, с которой связано множество фантазий, замешанных на каннибализме. Несмотря на то, что эти фантазии сосредоточены на поглощении материнской груди или всей матери, они, тем не менее, служат не только удовлетворению элементарного желания насытиться, но и удовлетворению деструктивных импульсов ребенка." Таким образом, говоря о том, что тело его жены "не первой свежести", Позднышев дает понять, что тело это "съедобно" в его восприятии, и вместе с тем его слегка поташнивает от жены. В данном случае каннибализм и связанное с ним желание насытиться приобретают садистическую окраску. Ярче всего это проявляется в "Женоубийце", где литературный предшественник Позднышева выпускает "потроха" своей жене, ибо в русской кулинарии "потрохом", "потрохами" или "потрошками" называют съедобные внутренности животных (например, свиные или гусиные потроха).
В первом наброске повести яснее выражена мысль о том, что адюльтер - это все равно что делиться с кем-то материнским молоком. Позднышев (в третьем лице) рассказывает о том, что других мужчин влекло к его красавице жене, словно к молоку:
" ... Он не знал, что множество людей добивалось тех удовольствий, которые он себе устраивал, включая интеллигентных людей, которые не только знали, что иногда очень приятно жить с женщиной, но и, чтобы получить это, вам не нужно проходить через всю суету и беспокойства супружеской жизни. Гораздо ведь приятнее собирать сливочки с того подоя."
Опорное слово в этом тексте - "подои", редкое областное выражение, родственное глаголу "доить" и существительному "доярка".
В начале повести причиной того, что жена Позднышева не кормила грудью своего первенца, Позднышев называет "кокетство" перед ним. Идея эта параноидальная, однако Позднышев последователен в своей паранойе и, в конце концов, повинуясь импульсам орального характера, нападает именно на грудь, мстит жене, ударяя ее ножом в грудь. Если бы жена кормила грудью ребенка или была беременна, она бы не стала устраивать "кокетство" с Трухачевским. Иными словами, если женщина, олицетворяющая для Позднышева материнский образ, кормит грудью ребенка, вместо того, чтобы отдаваться похотливому взрослому мужчине, она не может вызвать у Позднышева злобу. Коротко говоря, если бы жена смогла оправдать параноидальные и регрессивные ожидания Позднышева, берущие начало в доэдиповой стадии, то он не убил бы ее (а Толстой не имел бы сюжета).
Способ убийства не только указывает на желание Позднышева растерзать грудь и внутренности матери, но и подсказывает ответ на весьма важный вопрос: почему он столь враждебно настроен именно против полового акта? Быть может, причина в том, что секс непременно влечет за собой уничтожение материнской груди и плоти ? В конце концов, Позднышева чувствовал, что он "убивал" свою беременную жену всякий раз, когда овладевал ею.
Я подразумеваю форму орудия убийства и способ убийства. Кинжал - это длинный, заостренный предмет, который в данном случае находился в руках мужчины и проник в тело женщины. Кинжал представляется хрестоматийным "фаллическим символом" того рода, какие выявил Фрейд в "Толковании сновидений" и в последующих работах о сновидениях.
Однако это "фрейдовское" прочтение оправдано лишь отчасти, поскольку в данном случае все обстоит как раз наоборот. Позднышев (и Толстой) считают секс "убийством", а не убийство - "половым сношением". Различие довольно тонкое, но важное. Согласно Роберту Льюису Джексону, "фаллос (предположительно) "является "своего рода орудием убийства". В данном случае (подразумеваемый) эрегированный пенис ассоциируется с орудием убийства, а не орудие убийства подразумевает эрегированный пенис. Подобная интерпретация символического значения подразумеваемого пениса позволяет понять, почему Позднышев уверен в том, что половой акт - это "убийство" женщины. Овладевая женщиной, мужчина убивает ее, потому что в момент полового возбуждения Позднышев чувствует, что пенис - это не просто половой орган, а орудие разрушения, которое корежит изнутри женское тело. Настоящее убийство, которое совершается в конце повести, последовательно доводит до крайности то преступление, которое, как кажется Позднышеву, он совершал всякий раз, когда овладевал женой.
Подобная интерпретация, несмотря на свою зеркальность, не противоречит традиционной фрейдовской образности и согласуется с клейнианской теорией: "На ранней стадии развития младенец мужского пола воспринимает свой пенис как орудие своего садизма..." При нормальном развитии мужчина преодолевает идею деструктивности пениса:
"В процессе сексуальных отношений с любимым партнером в какой-то мере заявляют о себе младенческие агрессивные фантазии мужчины, заставлявшие его опасаться деструктивности своего пениса, и ... если садистический импульс поддается контролю, то он стимулирует фантазии возмещения. Вследствие этого мужчина начинает воспринимать пенис как полезный и исцеляющий орган, который может доставить женщине удовольствие, благотворно воздействовать на ее пострадавшие гениталии и зачать ребенка в ее чреве. Счастливые и удовлетворяющие сексуальные отношения с женщиной убеждают мужчину в том, что пенис его обладает ценными свойствами, и вызывают у мужчины бессознательную уверенность в том, что стремление возместить женщине причиненный прежде ущерб увенчалось успехом. Это не только увеличивает его сексуальное наслаждение, его любовь и нежность к женщине, но и вызывает чувство благодарности и умиротворения."
Однако, именно этого и не произошло в случае Позднышева, поскольку его чувства к жене едва ли можно назвать "любовью и нежностью" или "благодарностью и умиротворением". Нет, он все еще продолжает мыслить как младенец, ему по-прежнему кажется, что он "убивает" свою жену всякий раз, когда смотрит на нее с вожделением, то есть когда испытывает эрекцию. Точно так же самому Толстому казалось, что он "убивает" Соню всякий раз, когда вступает с ней в половые отношения.
В двух пассажах первого наброска повести Позднышев внушает читателю, что кровожадность у мужчины с легкостью сменяется половым возбуждением. В первом пассаже описываются действия Позднышева (о нем здесь говорится в третьем лице) после того, как он, вооружившись кинжалом, предвкушает, как он застанет жену с любовником:
"... Он вошел в ее комнату. Она была одна и спала. Увидав его, она воскликнула: - ax! - на какое-то мгновение он пожалел, что теперь не сдержал животное в себе, однако затем что-то встрепенулось в нем. Все это одно и то же, только с разных концов. Чувственность и убийство. Да, сударь!"
Эти строки перечеркнуты и заменены пассажем, в котором фигурирует другой продолговатый и заостренный предмет, на этот раз пистолет:
"Поначалу схватив пистолет, он дал волю животным чувствам, но росло и другое животное чувство. Все это одно и то же, только с разных концов."
Если первое животное чувство - это побуждение убить жену, то второе животное чувство - это побуждение овладеть ею. Стремительное движение от одного к другому в душе Позднышева обнажает семантическое и эмоциональное тождество двух побуждений - "все это одно и то же". Эти подобие или взаимозаменяемость различимы и в другом варианте, где Позднышев заявляет: "Раньше было так: чем больше я предавался лотской любви, тем сильнее я ненавидел ее. Теперь это перевернулось: чем сильнее я ненавидел ее, тем больше желал ее." В другом варианте сказано иначе: "Я никогда не желал ее так страстно и никогда так страстно не ненавидел ее." В последнем варианте повести это подобие приглушено за счет того, что противоположные эмоции не возникают одновременно, а чередуются: "Период любви - период злобы; энергический период любви - длинный период злобы, более слабое проявление любви - короткий период злобы." Тем не менее и здесь отмечается подобие "любви" и "злобы" : "Тогда мы не понимали, что эта любовь и злоба были то же самое животное чувство, только с разных концов."
Выходит, что вожделение ("которое мы называли любовью") и ненависть суть одно и то же. Скорее всего, рядовому читателю это покажется несколько эксцентричным, однако для обезумевшего от ревности Позднышева и, вполне вероятно, для самого Толстого, который чувствовал, что совершает преступление всякий раз, когда вступает в половые отношения с женой, подобное ощущение - реальность. Толстой не относился бы столь враждебно к сексу, если бы не воспринимал мужскую сексуальность как выражение враждебности.
Между прочим, в данном случае взгляды Толстого обнаруживают некоторое сходство с феминизмом. В своей ненаучной и неистовой первой главе книги "Связь" Андрее Дворкин следующим образом толкует внутреннее содержание повести: "В этой повести Толстой требует радикального изменения в обществе, прекращения половых связей, безоговорочного отказа от геноцида (истребления женщин), ибо, говорит он, если мы не хотим убивать женщин, мы должны прекратить иметь их. " Дворкин, подобно Толстому, полагает, что гетеросексуальный контакт "убивает" женщину и представляет собой "геноцид". Эта идея и является источником ее неистовства: "Быть может, жизнь трагична, и Бог, которого нет, подчинил женщин мужчинам, чтобы те могли иметь нас..." Однако, несмотря на то, что Дворкин хотелось бы использовать идею непременной враждебности мужской сексуальности (словечком "иметь" не исчерпывается связь) в интересах своего воинствующего феминизма, у Толстого все же были другие причины для женоненавистничества. Сходство позиций Дворкин и Толстого - это лишь случайное совпадение психопатологий: оба они, и русский женоненавистник, и американская феминистка, ослеплены идеей того, что секс наносит вред женскому телу.
Достаточно освободить любовь от секса, и проблема решена. В пассаже, который Толстой вычеркнул из третьего наброска, Позднышев говорит: "Такая любовь, эгоистическая и чувственная, это не любовь, а злоба, ненависть." Похоже, что как только появляются сексуальные чувства, любовь становится своей противоположностью, ненавистью.
Почему же тогда просто не исключить секс из брака? Общеизвестно, что как раз за это и ратовал Толстой. Но только теперь нам стала известна еще одна причина этого: воздержание желательно, потому что половая связь, будучи агрессией фаллоса, чревата опасностью для материнского образа. Пусть даже человеческий род прекратится, лишь бы не причинить вред идеализированной матери. Такова, по нашему мнению, толстовская инфантильная философия секса.

ВВЕРХ