Т.СЛАМА-КАЗАКУ
"СЛОВЕСНОЕ
МАНИПУЛИРОВАНИЕ"
Мы часто избегаем высказывать вслух некоторые идеи, которые кажутся
столь "очевидными", что об их истинном значении уже не думаешь
или не вспоминаешь. Действительно, одно из самых больших благословений,
которые дарованы человечеству, и одновременно одна из его специфических
особенностей заключается в способности использовать "слова"
(я употребляю этот термин в самом общем смысле как обозначение всех
примеров вербальной деятельности, а имплицитно также и как обозначение
невербальных вспомогательных средств).
Слова - замечательно удобная вещь: прекрасно уметь выражать свои мысли,
общаться с другими людьми при помощи этих гибких, подвижных, податливых
созданий человека, состоящих, казалось бы, лишь из воздуха или графических
значков. Это преимущество, по праву принадлежащее homo sapiens, начинаешь
должным образом ценить, лишь когда лишаешься возможности им пользоваться
или когда встречаешься с затруднениями в этой сфере.
Помимо той помощи, которую слова оказывают как инструменты мышления
(а также, возможно, как "эмоциональная отдушина", по выражению
Романа Якобсона), они предоставляют возможность осуществлять конкретное,
богатое, более или менее экономное и точное межличностное общение.
Психолингвистика является наукой, изучающей то, что происходит, когда
люди общаются между собой; характер общения определяется взаимоотношениями
людей, а в конечном счете их психикой в той мере, в какой она подвергается
воздействию акта коммуникации. Можно сказать, что это трюизм, хотя
представители некоторых направлений психолингвистики с таким утверждением
не согласны. Однако менее очевидными даже для тех, кто соглашается
и использует приведенное выше краткое определение, являются, возможно,
те огромные обязательства, которые это определение налагает на психолингвистику
как на науку: она должна выявлять и изучать последствия использования
слов в общении; другими словами, сама научная суть психолингвистики
определяет ложащуюся на нее великую ответственность. Это определяется
обязательством психолингвистики изучать не только слова, но и "силу
слова", то, что слова способны совершить (я не имею в виду почти
упрощенческий взгляд на "речевые акты" в том смысле, который
придавали им Дж.Остин и Дж.Серль). Я говорю о том, что слова выражают,
но это может приводить как "к добру", так и "ко злу".
Слова не только приносят пользу (или по крайней мере не приносят вреда)
адресату высказывания, но с ними могут быть связаны злоупотребления,
заключенные в самом акте коммуникации, искажении смысла вследствие
изменения общеизвестного значения слов ради маскировки реальности,
в соблазне, скрытом в некоторых высказываниях, который приводит к
ограничению и даже затуманиванию мышления человека, изменению его
поведения и действий. Возможно манипулирование слушателями/получателями
информации вплоть до принуждения человека оказываться "получателем"
вопреки его/ее сознательной воле.
1.0. Мы живем во времена интенсивной коммуникации - по большей части
устной и печатной, через средства массовой информации. Как я уже отмечала
в своей работе (T.Slama-Cazacu, 1993b), говоря о новой "Галактике
коммуникации", человечество еще никогда не разговаривало так
много, как теперь. В окружающем нас эфире, должно быть, стоит ужасный
шум.
1.1. Мы окружены океаном слов, по большей части произносимых устно,
традиционным способом, но также транслируемых и с помощью технических
средств. Телефон, такой обычный и удобный, стал первым из инструментов,
сделавших Землю "всемирной деревней", по выражению Маршалла
МакЛугана (M.McLuhan, 1962). Можно вспомнить разочарование и великий
энтузиазм, вызванный появлением звука, которое испытывали зрители
немого кино. Радиовещание - чисто слуховой канал - сделало возможным
получение одного и того же сообщения одновременно миллионами слушателей.
Другое дело телевидение: мы можем согласиться на звук без визуального
изображения, как при радиовещании, но едва ли станем смотреть беззвучную
телепередачу. Учитывая быстрый прогресс электроники вообще и компьютеров
в частности, мы должны понимать, что и это техническое приспособление
быстро становится говорящим со своими мультимедийными программами
и так активно разрабатываемыми "синтезом" и "пониманием"
речи (т.е. подражанием звуковой речи и восприятием устного слова).
1.2. Таковы современные способы передачи информации, по большей части
в устной форме, - ежедневные сводки новостей, правительственные и
административные сообщения, индивидуальные послания. Среди социально-политически-экономически-финансово-культурных
событий нельзя не заметить огромное развитие устных дебатов в любой
сфере деятельности, переговоров, ведущихся на различных уровнях вплоть
до саммитов.
1.3. Частота устных коммуникаций и то влияние, которым они пользуются,
достаточно хорошо известны. Многое необходимо изучить применительно
к той большей, по сравнению с письменными сообщениями, роли, которую
играют устные обращения. Ради экономии времени люди теперь склонны
чаще "слушать" новости, а не читать газеты (за исключением,
может быть, крупных бросающихся в глаза заголовков на первой странице).
Помимо отмеченной частоты устного распространения социально значимой
информации, я хотела бы упомянуть еще один феномен, нуждающийся в
изучении средствами психолингвистики. Письменный текст всегда в вашем
распоряжении, к нему можно вернуться, чтобы обдумать его. Это невозможно
сделать (если только не производилась запись на магнитофонную ленту)
с устной информацией. Давно известно, что "verba volant"-
слово летуче. Чтобы уловить значение каждого слова в контексте, чтобы
думать, выслушивая последовательность устных сообщений, для этого
требуется время, а его часто не хватает. Поэтому если на определенных
словах намеренно делается ударение, если речь хорошо структурирована
или сконструирована со специальной целью, устная информация может
оказывать гораздо большее влияние, чем письменная.
2.0. Сила слова может быть огромной в письменной форме, но еще более
- при слуховом восприятии.
2.1. Слова могут служить для быстрой передачи информации и тем самым
для создания и поддержания социальных контактов, они необходимы в
общественной жизни, в профессиональной деятельности, при разных формах
взаимодействия, в образовании, при оказании поддержки больному. Исследования,
проведенные мною много лет назад, ясно показали пользу, приносимую
языком. Язык служит для установления взаимопонимания в широком смысле
слова, для инструктирования вплоть до самого высокого его уровня,
для планирования и организации работы команды, для оценки достигнутых
результатов: от самых элементарных (вроде "Поди сюда с тачкой"
на строительстве) до весьма сложных (например, инженерного инструктажа
перед началом работы смены в шахте или обмена информацией операторов
общенациональной электросети).
2.2. Изучая детей, я также обнаружила, в противоречие с известным
тезисом Пиаже об эгоцентризме детского языка до 7-8-летнего возраста,
что дети пользуются языком для совместных действий; впоследствии многие
исследователи подтвердили эти наблюдения. В организованных играх,
таких как "посещение врача" или "совместное приготовление
обеда", они не только вступают в диалог, но разговор служит им
для планирования совместных действий; так или иначе, они используют
слова, чтобы помогать друг другу.
Пример.
Джина (2,7 года): Я хочу сесть на стул.
Микаэла (2,8 года): Придвинь стул и садись.
Родика (2,7 года): Это здесь не разрешается!
2.3. Эти и другие благотворные следствия связи между языком и социальными
контактами могут наблюдаться и в ситуации общения врача и пациента
(для сбора анамнеза, уточнения назначений, психотерапии и т.д.) или
учителя и ученика (обычно во время урока). Характерной чертой современной
жизни является, как уже говорилось выше, тенденция использования сложных
технических средств для развития человеческих контактов, рост значения
переговоров, проводимых по большей части устно или при личном общении
(см. Slama-Cazacu, 1993b) не только в сфере торговли, экономической
активности или "классической" дипломатии, но и во время
саммитов или при контактах руководителей государств при обострениях
международной обстановки, направленных на предотвращение войны или
силового разрешения конфликта. Наконец, слова используются в формулах
вежливости (см. Slama-Cazacu, 1986a,b), которые могут служить типичным
примером положительной роли языка в социальном общении. Не требуют
комментариев такие выражения, как "Прошу прощения", "Счастливого
пути", "Благодарю вас". Стремление использовать вежливые
обороты, служащие "смазкой" межличностного общения, происходит,
конечно, из практических потребностей взаимодействия. Как прекрасно
звучат такие вежливые формулы (даже если они носят чисто формальный
характер, а иногда и отдают лицемерием), широко распространенные в
Румынии, как: "Сколько вам лет?" - "Сорок." -
"Да будет ваш век долог!"
3.0. Однако не следует игнорировать - как это уже говорилось выше
- отрицательное воздействие слов. Я коротко остановлюсь на чрезвычайно
негативных случаях, когда язык употребляется только в интересах индивида
или группы и причиняет вред, даже если это "только" моральный
вред, другим.
3.1. Используя слова, человек может отказаться от взаимодействия с
другим и даже использовать язык в целях недобросовестной конкуренции,
действуя в интересах лишь одного из партнеров. Не буду приводить примеры,
когда ученые просто сплетничают друг о друге, но упомяну о некоторых
высказываниях, лишенных научных оснований, но заставляющих размышлять
о себе. Г.Тард (G.Tarde, 1922) приписывал изобретению слов эгоцентрические
основания, считая, что язык создан ради праздной болтовни или, по
мнению О.Есперсена (O.Jespersen, 1925) для выражения чувств, в частности
эротически-любовных; П.Жане (P.Janet, 1936) решительно защищал утверждение,
что язык изобретен индивидами, способными командовать, и до сих пор
служит этой цели; Стуртеван (Sturtevant, 1947, 1948) считал, что основная
функция языка - ложь. Ведущий румынский психолог М.Ралея (M.Ralea,
1949) высказывал мнение, что основным свойством человеческой психологии,
а следовательно, и языка, является "симуляция". Все приведенные
положения представляют собой обобщения - поскольку лишены объективного
базиса - некоторых реально существующих, хотя и частных аспектов психологии
человека. Ведь известны действительные примеры, когда язык служит
обману, сокрытию реальности, принуждению к несправедливым действиям,
манипулированию массами не ради их собственных интересов. Поэтому
язык через посредство коммуникации, которая порождается социальными
контактами и является их выражением, может также служить противоположным
целям и в конце концов приводить к чрезвычайно нежелательным последствиям,
таким, как распад социальных связей, вызванный недоверием к сообщениям.
Если рассматривать действие слов как самостоятельный феномен, оно
представляется ограниченным, но анализируя его более внимательно,
даже с учетом ограничений, можно обнаружить сильное отрицательное
воздействие на социальную реальность (инициаторами которого, конечно,
являются вполне конкретные индивиды). В 1969/1970 гг. мной был проведен
эксперимент, демонстрирующий способность социального контекста (т.е.
ситуации или действий партнера) изменить значение слова.
Влияние социального контекста на языковое поведение чрезвычайно велико,
хотя и в определенных пределах: оно зависит от важности воздействующего
фактора или от способа воздействия, даже если он не осознается. В
проводимом нами эксперименте роль социальной силы играл партнер, поддерживающий
экспериментатора, какие бы предложения последний ни делал. Экспериментатор
предпринимал попытки навязывать вставки в текст не подходящих по смыслу
слов. Испытуемые (студенты) сначала не принимали такого искажения,
но после того, как в экспериментальную группу был включен пользующийся
авторитетом человек (доцент, имеющий высокую профессиональную репутацию),
иногда соглашались использовать противоречащие тексту слова.
3.2. Можно экстраполировать эти результаты на макроконтекст: в ситуации,
когда действуют лица или группы, обладающие авторитетом; когда играет
роль проистекающий из снобизма престиж; когда действует принуждающая
политическая сила, - вредное для отдельных лиц или целых социальных
слоев влияние, определяемое потенциалом слова, может оказаться весьма
выраженным. Такой эффект обычно является следствием определенной идеологии
(комплекса идей или поверий, связанных с некой общественной силой).
На мой взгляд, идеологии не только являются современной альтернативой
применения материального воздействия или насилия, как считает Н.Фэйрклоф
(цит. по J.Lemke, 1995), но, наоборот, идеология может поддерживать
применение насилия в любой форме, от интеллектуальной, духовной, моральной
до физической. Таким образом, способы, подобные описанному выше (назовем
их стратегемами), могут приводить к изменению обычного значения слова
благодаря незаметному искажению или умелой замене иностранным термином
традиционного и принятого оборота; постепенному, а иногда и принудительному,
введению искаженных форм коммуникации: навязыванию клише, на самом
деле лишенных смысла или деформированных диалогов, не дающих возможности
сбалансированного и свободного обмена мнениями. Именно такие явления
я изучала в последние годы: "не-диалоги" опросов общественного
мнения на политические темы (T.Slama-Cazacu, 1993a), пресс-конференции,
на которых не бывает настоящего диалога (последовательности вопросов
и коротких ответов на них), потому что "авторитетная личность"
пользуется привилегией произносить длинные монологи как "вступление"
или как развернутые "объяснительные" ответы (T.Slama-Cazacu,
1992b). Имеет место также засилье иностранных, по большей части английских
слов (T.Slama-Cazacu, 1992a), иногда неправильно употребляемых. Последние
исследования показывают, как, используя такие стратегемы, можно замаскировать
неприятные факты; лингвистическая "косметика" применяется
для изменения впечатления от скомпрометировавшего себя объекта или
образа действий политическими, экономическими или технократическими
силами или средствами массовой информации (как лицемерно утверждало
румынское радио, "информация никому не приносит вреда").
Под лингвистической маской национального языка из иноязычных терминов
конструируются варваризмы, чтобы избавиться от слишком хорошо известных
слов и тем самым прикрыть нежелательные факты: disocupat (безработный)
вместо somer, disponibiliza (нанимать) вместо a da afara и т.д. Лишь
очень немногие в точности знают, что значат эти термины, хотя они
широко употребляются.
Последнее, но не самое маловажное обстоятельство, которое в связи
с этим нужно упомянуть, - клише "langue de bois" (T.Slama-Cazacu,
1991/1992a, 1994a), относящееся к идеологическим или политическим
стереотипам. Такие стереотипы имеют большой диапазон, начиная от тоталитаристских
клише коммунистической эпохи (в переводе с румынского на английский):
class fight (классовая борьба), constructive criticism (конструктивная
критика), rich life (богатая жизнь - обычный лозунг Чаушеску, несмотря
на низкий уровень жизни в стране), - и продолжаясь в новых, возникших
после 1989 г.: compensation (компенсация - для заработков, сильно
отстающих от инфляции), liberalization of prices (отпуск цен), transition
(переходная эпоха - относительно которой неизвестно, ни что она значит,
ни когда она кончится).
"Langue de bois", как показала жизнь, не является только
продуктом тоталитаристской эпохи или изобретением политических партий,
хотя он был гораздо более распространен в тоталирстские времена. Одно
из его назначений - изменение названия или значения события (а также
слишком хорошо известного слова): так, в Германии в 60-е годы появилось
новое название для мигрирующих иностранных рабочих, чтобы "не
обижать" их, - Gastarbeiter (рабочий-гость). Старые демократические
партии, такие, как либеральная партия во Франции, тоже не являются
исключением в отношении использования подобных клише; еще при демократическом
режиме в Румынии блестящий политик С.Агретойану в 1943 г. говорил
в своих "Мемуарах" о "лживых клише румынской политики",
обнаруженных им в статьях известного либерала И.Братиану, написанных
в 1913 г. и касавшихся призванных на войну крестьян: "они с радостным
героизмом идут на смерть", "с готовностью оставляют свои
неубранные поля".
3.3. Подобные формы и стратегии распространяются не только под влиянием
принуждения, снобизма или хитрости заинтересованных лиц, но и в силу
частоты употребления, а также подражания, которое, в свою очередь,
является аспектом социальных контактов. Для индивида это явление может
играть ту же роль, что и принуждение страхом. Принудительный характер
таких высказываний, злоупотребление силой слова используется властью
для укрепления своих позиций.
4.0. В заключение хотелось бы отметить следующее. Воздействие слов
может быть хорошим, даже очень хорошим, так же как и очень плохим,
нарушающим контакты с окружающими индивидами, группами и даже целыми
странами. При этом уничтожаются социальные связи, рождается недоверие
к языку как таковому. Обе стороны вербального воздействия тщательно
изучаются, и широкие массы должны быть в курсе таких работ, чтобы
иметь возможность усиливать полезное влияние и защищаться от отклонений
в истинных функциях языка.
У. ЭКО "ТЕКСТ И ГИПЕРТЕКСТ"
У Платона в конце диалога "Федр"
есть такой пример: Гермес, предполагаемый изобретатель письменности,
демонстрирует фараону Таммузу изобретение, которое позволит людям
помнить то, что иначе пропадет в забвении. Фараон не рад и говорит:
"Хитроумный Тот! Память -- дивный дар, ее надо постоянно поддерживать.
Из-за твоего изобретения у людей испортится память. Они будут вспоминать
не благодаря внутреннему усилию, а благодаря внешней поддержке".
Согласимся с этим фараоном. Письмо, как всякая новая техническая поддержка,
ослабляет силу человека. Так, автомобиль вредит способности ходить.
Письмо опасно, потому что ослабляет силу ума, предлагая людям окаменевшую
душу, карикатуру на ум, минеральную память. Платон, конечно, иронизирует.
Он приводит аргумент против письма, но вкладывает его в уста Сократа,
который ничего не писал. Именно поскольку он не публиковался, Сократ
потерпел поражение -- в академическом плане.
В наше время никто из-за письма не волнуется по двум простым причинам.
Во-первых, мы знаем, что книга -- это не способ присвоить чужой ум,
наоборот, книги -- машины для провоцирования собственных новых мыслей,
и только благодаря изобретению письма есть возможность сберечь такой
шедевр спонтанной памяти, как "В поисках утраченного времени"
Пруста. Во-вторых, если когда-то память тренировали, чтобы держать
в ней факты, то после изобретения письма ее стали тренировать, чтобы
держать в ней книги. Книги закаляют память, а не убаюкивают ее. Фараон
выразил исконный страх -- страх, что новая техника отменит или разрушит
нечто хорошее, плодоносное, самоценное и духовное. Фараон будто бы
показал сначала на письмена, а затем на идеальный символ человеческой
памяти и сказал: "Это (то есть письмена) убьет то (то есть память)".
В "Соборе парижской богоматери" Гюго Клод Фролло показывает
сначала на книгу (книги только начали печатать в то время), потом
на свой собор и говорит: "Это убьет то".
Действие романа развивается в XV веке -- только изобрели печать. До
того рукописи предназначались для малочисленной элиты. Работа по обучению
масс содержанию Библии, житиям Христа и святых, моральным принципам
и даже истории своего собственного народа, а также географии, природоведению,
то есть природе отдаленных стран и свойствам трав и камней, -- эта
работа отводилась фрескам и статуям Собора. Средневековый собор был
как бы постоянной неизменной телепрограммой, которая давала народу
все необходимое как для повседневной, так и для загробной жизни. Книги
же отвлекали от базовых ценностей, поощряли излишнюю информированность,
вольное толкование Писания и нездоровое любопытство.
Согласно книге Маршалла Маклюэна "Галактика Гутенберга"
(1962), после изобретения печати преобладал линейный способ мышления,
но с конца 60-х ему на смену пришло более глобальное восприятие --
гиперцепция -- через образы телевидения и другие электронные средства.
И если не Маклюэн, то его читатели как бы тыкали пальцем в Манхэттенскую
дискотеку, потом в печатную книгу со словами: "Это убьет то".
Средства массовой информации довольно скоро установили, что наша цивилизация
становится image-oriented, ориентированной на зрительный образ, что
ведет к упадку грамотности.
Добавлю, что средства массовой информации подняли на щит этот упадок
словесности как раз тогда, когда на мировую сцену вышли компьютеры.
Безусловно, компьютер -- орудие для производства и переработки образов,
и так же безусловно, что инструкция нам дается в образе неизбежной
иконки. Но так же известно, что старые компьютеры рождались как орудие
письменности. По экрану ползли слова и строки, и пользователь должен
был читать. Новое поколение детей из-за компьютера научилось читать
с дикой скоростью, и сейчас тинэйджер читает быстрее, чем профессор
университета -- вернее, профессор читает медленнее, чем тинэйджер.
Тинэйджеры, если они хоть что-то на своем компьютере программируют,
должны знать логические процедуры и алгоритмы и должны печатать слова
и цифры, причем очень быстро. В этом смысле компьютер возвращает людей
в гуттенбергову галактику, и те, кто пасутся ночами в Интернете и
болтают в чатах, -- они работают словами. Если телеэкран -- это окно
в мир, явленный в образах, то дисплей -- это идеальная книга, где
мир выражен в словах и разделен на страницы.
Традиционный компьютер предлагал линейную письменную коммуникацию,
это была быстро бегущая книга. Сейчас появились гипертексты. Книга
читается справа налево, или слева направо, или сверху вниз -- это
зависит от нас. Но в любом случае это работа в физическом смысле --
книгу приходится листать. А гипертекст -- это многомерная сеть, в
которой любая точка здесь увязана с любой точкой где угодно. Итак,
мы в конце "истории с убийствами" -- "это убьет то"
и т.д. Сейчас реален вариант, что CD-ROM вытеснит книгу. А если учесть,
что CD мультимедийны, то, значит, не понадобятся видеокассеты и прочее.
Это не научная фантастика. Рассмотрим конфликт книги и гипертекста
в свете дилеммы, которую я только что обрисовал: борьба визуальной
и буквенной коммуникаций. Вскоре после изобретения печати кроме книг
было много других носителей информации: живопись, гравюра, устное
обучение, но книги оставались базой для передачи научных сведений,
включая новости современной истории. Книги были оптимальным материалом.
С усовершенствованием средств массовой информации, от кино до телевидения,
кое-что изменилось. Недавно единственным способом учить языки, кроме
путешествий, были учебники. А сейчас дети часто учат языки по пластинкам,
смотрят фильмы на языке, разбирают надписи на упаковках. То же и с
географией. Я в детстве узнавал об экзотических странах из Жюль Верна.
Мои дети в нежном возрасте уже знали больше меня -- из телевидения
и кино. Можно отлично выучить древнеримскую историю по фильмам. Надо
только выбирать те фильмы, которые не врут. Ошибка Голливуда не в
том, что нам подсовывают фильмы вместо Тацита и Гиббона, а в том,
что эти фильмы -- кичевые и слащавые версии Тацита и Гиббона. По хорошему
научно-популярному фильму, не говоря уж о CD, генетику можно преподавать
лучше, чем по учебнику. На данном этапе многие средства массовой информации
участвуют в культурной работе. Культура в поисках более живых путей
должна использовать все эти возможности средств массовой информации.
Необходим образовательный подход, тщательно продуманный в смысле ответственности
и задач. Для языков лучше кассета, чем учебник. Шопен на компакт-диске
с комментариями поможет разобраться в музыке, и нечего волноваться,
будут ли люди покупать пятитомные музыкальные энциклопедии. Проблему
надо ставить иначе. Не надо противопоставлять визуальную и вербальную
коммуникации, а надо совершенствовать и ту, и эту. В Средние века
визуальная коммуникация для народа была важнее письма. Но визуальный
Шартрский собор по своему культурному наполнению ничуть не хуже письменного
образа мира. Собор был телевидением своего времени. Разница в том,
что главный редактор тех средневековых телепрограмм любил читать хорошие
книги, имел замечательную фантазию и работал для общественного блага
-- или хотя бы так искренне считал.
Проблема лежит в другой плоскости. Визуальные коммуникации должны
сосуществовать с вербальными, в первую очередь с письменными. Этому
есть причина.
Семиотики и логики потратили много сил, описывая разницу между выражениями
"дитя", "некое дитя", "одно дитя", "то
дитя", "дети", "детство", "детвора".
Эти различия не так уж поддаются визуальному отображению, но очень
важны в языках искусства, как и вопрос о картине, изображающей незнакомую
нам женщину. Что это? "Женский портрет"? "Женский образ"?
"Образец женщины"? Или живописный аналог фразы "передо
мной женщина, она смотрит на меня"?
Прежде всего, в контексте плаката или альбома соседство письменных
сообщений помогает понять смысл и опровергнуть его. Возьмем риторическую
фигуру exemplus. Аристотель посвятил ей интереснейшие страницы. Лучший
способ убеждать -- действовать путем индукции, то есть привести много
случаев, чтобы создалось убеждение, что они составляют правило. Предположим,
я хочу доказать, что собаки дружелюбны и любят своих хозяев. Я привожу
много случаев, подтверждающих, что собаки дружелюбны и полезны, и
тем самым внедряю убеждение, что собаки дружелюбны и полезны. Теперь
предположим, что я хочу убедить вас, будто собаки опасны. Я сделаю
это посредством exemplus'a: одна собака загрызла хозяина. Как вы сами
понимаете, единичный случай ничего не доказывает. Но, поскольку пример
устрашающий, я создаю у вас впечатление, что собаки бывают недружелюбными.
А как только я вас в этом убедил, я восполню общее правило из единичного
случая и заключу: поэтому псам доверять нельзя. Используя exemplus,
я соскользнул от описания единичной собаки к описанию собак вообще.
Если ум у вас критический -- а я надеюсь, что ум у вас критический,
-- вы уловите, что я извратил вербальное выражение "одна собака
была плохая", сформулировав его иначе: "собаки -- плохие".
Но если экземпла визуальная, а не вербальная, ваш физический ум окажется
в трудном положении. Если я предъявлю вам изображение пса, кусающего
своего хозяина, -- как вы различите частное и общее?
У образов есть "платоническая сила", они преображают частные
идеи в общие. Вот так, посредством визуальных коммуникаций, легче
проводить стратегию убеждения, cомнительную в ином случае. Читая в
газете, что "такой-то" провозглашает: "Х -- в президенты!",
я понимаю, что высказывается мнение "такого-то".
Но если в телевизоре какое-то неизвестное мне лицо агитирует: "Х
-- в президенты!", то воля индивида воспринимается уже как сгусток
общей воли. Часто мне думается, что в ближайшем будущем наше общество
расщепится -- или уже расщепилось -- на два класса: тех, кто смотрит
только телевидение, то есть получает готовые образы и готовое суждение
о мире, без права критического отбора получаемой информации, и тех,
кто смотрит на экран компьютера, то есть тех, кто способен отбирать
и обрабатывать информацию. Тем самым начинается разделение культур,
существовавшее во времена Средневековья: между теми, кто способен
был читать рукописи и, значит, критически осмыслять религиозные, философские
и научные вопросы, и теми, кто воспитывался исключительно посредством
образов в соборе -- отобранных и обработанных их творцами. Тема для
фантаста! Будущий век, в котором пролетарское большинство пользуется
только зрительной коммуникацией, а планируется эта коммуникация компьютерной
литературной элитой.
Оставим вопрос о пролетариях, потому что мы-то с вами принадлежим
к этой самой "аристократии", и вернемся к противостоянию
компьютера и книги.
Книги относятся к двум категориям: книга для чтения и книга-справочник.
Книга для чтения -- а это может быть что угодно: роман, философский
трактат, социологическое исследование -- читается по принципу "разворачивания
истории": на первой странице говорится, что произошло убийство,
история разворачивается, пока, наконец, на последней странице не оказывается,
что убийцей, как всегда, был дворецкий. Кончилась книга -- кончилось
ваше чтение. Автор хочет, чтобы вы начали с первой страницы, расследовали
вопросы, которые он вам предлагает, и потом он подаст вам вывод. В
числе ненормальных, которые читают книги не так, -- университетские
профессора. Допустим, исследователь разрабатывает тему Иерусалима
в творческом наследии Фомы Аквинского, и, таким образом, он будет
перелистывать тысячи страниц, фокусируя свое внимание только на тех
местах, где было упомянуто слово "Иерусалим". Или вот еще
хорошее занятие -- исследовать употребление союза "и" в
Библии. Но для неспециалиста такие способы чтения покажутся очень
скучными.
Но есть еще книги для консультации -- справочники, энциклопедии. Такие
книги лучше сначала прочитать один раз с начала до конца, а потом
уже, зная содержание, обращаться к отдельным параграфам. Энциклопедии
замышляются для спорадического и никогда -- для линейного чтения.
Человек, прочитавший энциклопедию с начала до конца, -- готовый кадр
для психбольницы. Люди открывают энциклопедии, чтобы узнать, когда
жил Наполеон и какова формула синильной кислоты.
Университетские профессора читают энциклопедии особенно изощренным
образом. Допустим, мне надо посмотреть, мог ли Наполеон встретиться
с Кантом. Я беру тома на "Н" и на "К", смотрю,
что годы жизни Наполеона -- 1769-1821, а Канта -- 1724-1804. В 1804
году Наполеон уже был императором, значит, не исключено, что они встречались.
Наверно, я полезу смотреть об этом статью "Кант", потому
что Наполеон в своей жизни перевидал стольких людей, что о встрече
его с Кантом в короткой статье могли и не упомянуть, а вот если Кант
встречался с Наполеоном, то в статье о нем этот факт может быть упомянут.
Короче говоря, мне придется лазить по полкам, совершать физический
труд (именно поэтому университетские профессора выглядят такими дряхлыми).
С помощью же гипертекста я выполню эту работу за несколько минут или
секунд.
Несколько или даже один CD-ROM могут вместить всю "Британнику",
причем им будет гораздо удобнее пользоваться. Полки, заставленные
сплошняком энциклопедиями, как у меня дома, скоро начнут освобождаться,
и я не вижу причин скорбеть об исчезновении всех этих томов.
Настоящее несчастье состоит не в том, что человек не может купить
энциклопедию. Может, на это у него деньги есть, но у него никогда
не хватит денег снять квартиру, достаточную, чтобы эту энциклопедию
поставить! Попробуйте подарить "Британнику" японцу. Куда
ему ее деть?
Гипертекстуальный диск вытеснит книгу-справочник. Но вытеснит ли он
книгу для чтения? Этот вопрос можно переформулировать в виде двух
отдельных вопросов. Первый: может ли электронный носитель заменить
книгу для чтения, и второй: может ли мультимедийный CD-ROM изменить
саму природу произведения для чтения?
Ответим прежде всего на первый вопрос.
Книга не умрет, книга останется необходимой -- вот я наконец это и
объявляю. Причем не только художественная литература, но все случаи,
когда требуется чтение неторопливое, вдумчивое, то есть не просто
получение информации, но и размышление о ней. Читать с дисплея --
это совсем не то же самое, что читать со страницы. Подумайте, как
вы знакомитесь сами с новой компьютерной программой. Обычно любая
программа способна выводить на дисплей все необходимые инструкции,
тем не менее пользователи покупают книгу-учебник или как минимум распечатывают
инструкции. (Оставим сейчас в стороне вопрос, что компьютерные хэлпы
пишутся, как правило, идиотами, а учебники -- очень талантливыми людьми).
Компьютеры способны распространять новые формы грамотности, но неспособны
удовлетворять те интеллектуальные потребности, которые они сами же
и стимулируют. Когда я в хорошем настроении, я начинаю мечтать о новом
поколении, которое привыкнет читать с экрана и самопроизвольно начнет
искать новые, более захватывающие способы чтения.
На симпозиуме по будущему книги в Сан-Марино Режи де Брэ говорил,
что древнееврейская культура опиралась на книгу, потому что древнееврейский
народ кочевал. И это очень важное наблюдение. Египтяне могли высекать
свою историю на обелисках. Моисей -- не мог. Тот, кто хочет идти через
Красное море, может взять свою историю в виде свитков, но никак не
в виде обелиска. И другая кочевая цивилизация -- арабская -- тоже
опиралась на книгу и тоже предпочитала письмена рисункам.
У книги есть еще одно преимущество перед компьютером. Даже напечатанная
на современной окисляющейся бумаге, которая живет не больше 7-10 лет,
все-таки книга крепче магнитной записи, она живет дольше. Потом, она
не зависит от электрополей и от замыканий. Бумажная книга все еще
самый дешевый, удобный способ передачи информации при низких расходах.
Компьютерная информация забегает вперед, а книга путешествует вместе
с нами, с удобной для нас скоростью. И даже если выбросить нас на
необитаемый остров, где нет электрической розетки, мы сможем читать
книгу, а компьютер -- не сможем. Книгу можно читать, сидя на верблюде,
лежа в ванне, занимаясь любовью...
В гипертекстуальном переложении даже детектив может иметь открытую
структуру, и читатель сам сможет решать, будет ли убийцей дворецкий,
или кто-нибудь вместо него, или вообще следователь.
Это не новая идея. До изобретения компьютера поэты и писатели мечтали
о полностью открытом тексте, который читатели могли бы переписывать
как им нравится, бесконечное количество раз. Такова была идея Малларме.
Джойс задумал "Поминки по Финнегану", мечтая об идеальном
читателе, мучимом "не-сонницей". Макс Запрота в пятидесятые
годы опубликовал роман, в котором страницы можно было перемешивать,
чтобы получались разные сюжеты. Джанни Баллестрини заложил в свое
время в один из самых первых компьютеров серию строф, и компьютер
выдавал множество стихотворений. Рэймон Кено изобрел компьютерный
алгоритм, благодаря которому стало возможным получить бесконечное
количество стихов с бесконечным количеством вариантов строк. Многие
современные музыканты делают аналогичные опыты с музыкой.
Проблема изменения природы текста тоже распадается на две проблемы.
В одном случае, это идея физической передвижки текста. Текст, способный
к передвижке, дает впечатление полной свободы, но это только впечатление,
иллюзия свободы. Единственная машина, способная порождать действительно
бесконечное количество текстов, была порождена тысячелетия назад,
и это -- алфавит. Конечным числом букв порождаются миллиарды текстов.
Текст -- стимул, который в качестве материала дает нам не буквы, не
слова, а заранее заготовленные последовательности слов, либо целые
страницы, но полной свободы нам не дает. Мы можем только передвигать
конечное количество заготовок в рамках текста. Но я, как читатель,
имею полную свободу наслаждаться традиционным детективом, используя
не только печальную предназначенную концовку. Я беру роман, в котором
он и она умерли, и я волен или оплакивать их кончину, или придумать
себе концовку, в которой они поженились и жили долго и счастливо.
Таким образом, мне, как читателю, лучше иметь завершенный текст, который
я могу переиначивать в течение долгих лет, нежели текст-конструктор,
с которым я могу проводить только определенные манипуляции.
Это перспектива подводит нас к другой проблеме: текст, физически конечный
и предельный, может интерпретироваться бесконечными способами, или,
скажем, очень многими способами, но -- не любыми способами. Но об
этом аспекте я уже говорил, и разбирать его мы сейчас не будем.
Вернемся к вопросу о гипертексте. Гипертекстов, по моему мнению, имеется
три различных вида. Но чтобы войти в этот разговор, надо отграничить
понятие "текст" от понятия "система".
"Система" -- в данном случае лингвистическая система --
это сумма возможностей, содержащихся в данном естественном языке.
Каждая лингвистическая единица может интерпретироваться посредством
другой лингвистической или другой семиотической единицы, то есть слово
может быть выражено через определение, случай -- через экземплу, природный
вид -- через изображение и так далее. Системы, наверно, конечны. Но
они беспредельны. Спиралеобразное движение может совершаться ad infinitum,
до бесконечности. В этом случае, несомненно, все возможные книги вытягиваются
из хорошего словаря и из хорошей грамматики. Правильно используя словарь
Уэбстера, вы можете написать как "Потерянный рай", так и
"Улисса".
Безусловно, гипертекст, когда он замышляется таким образом, может
сделать любого читателя автором. Если одну и ту же гипертекстуальную
систему дать Шекспиру и школьнику, у них будут совершенно одинаковые
шансы написать "Ромео и Джульетту". Однако тексты -- это
не энциклопедические и не лингвистические системы. Тексты сужают бесконечные
или неопределенные возможности систем и создают закрытый универсум.
Книга "Поминки по Финнегану", конечно, открыта для интерпретации,
но из нее никоим образом невозможно вытянуть теорему Ферма или полную
фильмографию Вуди Аллена. Это кажется трюизмом, но коренной ошибкой
безответственных деконструктивистов было верить, что с текстом можно
делать все, что угодно. Это вопиющая нелепость. Текстуальный гипертекст
конечен и пределен, хотя он и открыт бесчисленным текстуальным интерпретациям.
Гипертекст очень хорош для работы с системами, т.е. теми книгами,
которые предназначены для консультаций, но он не может работать с
текстами, т.е. с книгами для чтения. Системы предельны, но бесконечны.
Тексты -- предельны и конечны, хотя интерпретаций может быть очень
много. Существует еще и третий вариант. Давайте вообразим себе гипертексты
беспредельные и бесконечные. Это бывает в Интернете. Запускается сюжет
и каждый пользователь дописывает кусочек, и этот бесконечный червяк
тянется и тянется. Получается джазовый джем-сейшн, когда исчезает
традиционное понятие авторства и открывается новое поле для свободного
творчества. Как автор книги "Открытое произведение", я не
могу не радоваться подобной перспективе. Но есть разница в деятельности
по порождению текста и существовании уже порожденного текста. В нашей
современной культуре мы по-разному подходим к записи Бетховена и джем-сейшну
в Новом Орлеане, совершающемуся у нас на глазах.
Мы, скорее всего, движемся к обществу с более значительным уровнем
свободы, и в нем свободное творчество будет сосуществовать с интерпретацией
текста. Но не надо говорить, что мы заменили одно другим. Пусть будет
и то, и другое.
Смотреть телевизор и ходить в кино -- это разные вещи. Гипертекстуальное
устройство, которое позволит нам изобретать новые тексты, не имеет
ничего общего с нашей способностью интерпретировать уже существующие.
Бытует мнение, что тексты, создаваемые онлайн, разрушают авторское
представление о тексте. Позвольте же мне закончить следующим.
Я хочу закончить панегириком тому конечному и предельному миру, который
открывают нам книги. Вы читаете "Войну и мир" и мечтаете
только об одном: чтобы Наташа отвергла этого дурака Анатоля и вышла
за князя Андрея и чтобы он не умер и они жили долго и счастливо. Переписывайте
эту историю за компьютером сколько вам угодно. Создавайте бесчисленное
множество собственных "Войн и миров". Пусть Пьер Безухов
убьет Наполеона или пусть Наполеон победит Кутузова. Но в этой книге
нам делать нечего. Увы, нам придется принять закон Локка: признайте
неотвратимость судьбы.
Гипертекстуальный роман дает нам свободу и творчество, и будем надеяться,
что эти уроки творчества займут место в школе будущего. Но написанный
роман "Война и мир" подводит нас не к бесконечным возможностям
свободы, а к суровому закону неминуемости. Чтобы быть свободными,
мы должны пройти урок жизни и смерти, и только одни книги способны
передать нам это знание.
Н. КОМИНА "АНАЛИЗ ДИСКУРСА
В СОЦИОЛИНГВИСТИКЕ"
В настоящее время в исследовании
дискурса выделяются шесть основных направлений: теория речевых актов,
интеракциональная социолингвистика, этнография коммуникации, прагматика,
конверсационный анализ и вариационный анализ. Следует отметить, что
источниками формирования моделей понимания и методов анализа дискурса
в перечисленных подходах (при всём множестве различий между ними)
были достижения таких дисциплин, как лингвистика, антропология, социология,
философия, теория коммуникация, социальная психология и искусственный
интеллект (Shiffrin 1994).
Интеракциональная социолингвистика, которой посвящается данная статья,
представляет собой такой подход к дискурсу, когда в центре внимания
оказывается ситуативное значение. Исследователи, работающие в этом
направлении, сочетают идеи Джона Гамперца и Эрвина Гоффмана.
Антропологическую струю в развитие этого направления внёс Джон Гамперц.
Основную цель своего исследования, провозглашённую в книге "Стратегии
дискурса", автор формулирует как поиск и развитие интерпретативных
социолингвистических подходов к анализу процессов, происходящих в
реально протекающем в пространстве и времени непосредственном общении
(face-to-face) (Gumperz 1982).
В своих ранних работах, публиковавшихся до 70-х годов, Дж. Гамперц
занимается вопросами языка и разнообразия диалектов, использования
языка и социальной интеракцией, причём эта проблематика сохраняется
и в его более поздних трудах. Исследования Дж. Гамперца этого периода
опираются на ключевое положение социальной и культурной антропологии:
Языковое значение, внутренняя структура языка и использование языка
социально и культурно обусловлены.
Важность этого положения иллюстрируется работами, сосредоточенными
на региональных и социальных различиях языка, на переходе в процессе
коммуникации с одного языка на другой и на конвергенции языков (диалектов).
При этом рассматриваются не только отдельные элементы языковой структуры,
но и то, как они становятся частью вербального репертуара вступающих
во взаимодействие социальных групп.
Три понятия - языковая структура, использование языка и социальная
группа - лежат в основе сформулированного Дж. Гамперцем классического
определения речевого сообщества как "любой совокупности людей,
для которой характерно регулярное или постоянное взаимодействие на
основе общих, известных всем языковых знаков и отличающаяся от других
подобных групп значительной разницей в использовании языка" (Dil
1971:114).
Несмотря на то, что в ранних трудах Гамперца основное внимание уделялось
вопросам культурной и социальной обусловленности языка, индивидуальные
аспекты высказывания также находили здесь место (что в дальнейшем
будет развито в понятии "стратегии"). Так, например, Дж.
Гамперц различает два вида перехода с одного варианта языка на другой:
первый назван им ситуативной сменой кода, которая может иметь место
вследствие изменения представлений участников общения о правах и обязанностях
друг друга (Dil 1971:294), а второй определён как метафорическая смена
кода, при которой люди переходят с одного варианта на другой в рамках
одной ситуации для того, чтобы передать другой взгляд на эту ситуацию
и их взаимоотношения (Dil 1971:295).
В упомянутой выше книге "Стратегии дискурса" Дж. Гамперц
отмечает, что для того, чтобы разобраться в сложном взаимодействии
и взаимообусловленности языка, мышления, культуры и общества, необходима
общая теория вербальной коммуникации, интегрирующая знания о грамматике,
культуре и интерактивных конвенциях в единый всеобъемлющий комплекс
понятий и аналитических процедур.
Теория вербальной коммуникации, предложенная Дж. Гамперцем, подкрепляется
введением нового понятия - контекстуализационный титр (cue), которое
тесно связано с двумя другими - контекстуальная пресуппозиция и ситуационная
инференция. Чтобы яснее представить себе важность и необходимость
этих понятий, попытаемся объяснить причину коммуникативных трудностей,
возникающих в общении людей в культурно гетерогенном обществе.
По мнению Дж. Гамперца, причина их кроется в маргинальных (по выражению
Ф. де Соссюра) характеристиках языка, таких, как интонация, ритм речи,
выбор лексических, фонетических и синтаксических опций. Они оказывают
влияние на экспрессивные качества передаваемой информации, а не на
основное значение. Проведённые Гамперцем иисследования как межрасовых,
так и межэтнических ситуаций общения показывают, что именно различия
маргинальных характеристик языка являются источниками непонимания
и приводят к образованию расовых и этнических стереотипов. Механизм
проявления вышеописанных явлений Дж. Гамперц называет контекстуализационными
титрами.
Это особые аспекты языка и поведения (вербальные и невербальные знаки),
которые связаны с тем, что называется контекстуальным знанием (фреймами,
по Э. Гоффману), на котором строятся пресуппозиции, необходимые для
правильного вывода подразумеваемого значения (включая, иллокуции,
но не ограничиваясь иллокутивной силой). Контекстуальные пресуппозиции
являются разновидностью фоновых знаний, обусловливающих процесс инференции
(вывода) двух уровней значения, взаимосвязанных между собой. Один
уровень обозначает коммуникативный вид деятельности (чтение лекции,
болтовня и т.п.), а другой уровень представляет иллокутивный акт,
который соотносится с намерением говорящего. Важно отметить, что интерпретация
иллокутивного акта зависит от использования фрейма, который выводится
также на основе контекстуализационного титра. Таким образом, когда
говорящий и слушающий владеют общим котекстуализационным титром, речевое
общение между ними протекает без проблем.
Методологический вывод из всего сказанного заключается в том, что
определение разделенного (shared) значения возможно лишь путем исследования
процесса непосредственного речевого взаимодействия, т.е. необходимо
анализироваьть и реакцию на высказывание как свидетельство соблюдения
интерпретативных конвенций. Однако, в силу того, что контекстуализационные
титры усваиваются в процессе длительного непосредственного контакта,
многие члены современного речевого сообщества, характеризующегося
заметными культурными различиями и социальной гетерогенностью, предпочитают
общаться, не прибегая к их использованию.
И именно изучение случаев непонимания между людьми, представляющими
различные группы не владеющими общими контекстуализационными титрами,
может выявить самое очевидное свидетельство их существования. Более
того, подобные случаи коммуникативных трудностей (непонимания) могут
иметь самые тревожные последствия для членов групп социальных меньшинств,
не владеющих навыками использования и интерпретации контекстуализационных
титров, что затрудняет им вывод интендируемых значений.
В социолингвистической теории межличностной коммуникации Дж. Гамперца
подчёркивается способность людей осуществлять процесс инференции (иными
словами - выводить значение путём умозаключений), причём контекстуализационные
титры играют важную роль в успешном протекании этого процесса, поскольку
позволяют участникам разговора полагаться на косвенные инференции,
из которых создается рамка (фрейм, каркас) фоновых знаний о контексте,
целях интеракции и межличностных отношениях и на которых строится
интерпретация (Gumperz 1982a:2).
Известно, что понимание предполагает способность участников разговора
привлекать и поддерживать внимание друг друга. Это реализуется в понятии
конверсационной вовлеченности, поддержание которой чрезвычайно важно
для процесса ситуативной инференции. Поэтому общая теория стратегий
дискурса должна начинаться с определения языковых и социокультурных
знаний, которые необходимы сначала для поддержания участия в разговоре,
а затем для осуществления конверсационной инференции, отражающей культурную,
субкультурную и ситуативную специфику интерпретации.
Прежде чем подвести итог сказанному, важно отметить, что хотя некоторые
понятия в теории Гамперца кажутся относящимися только к индивиду,
например, инференция, вовлечённость в разговор, в действительности
они всё же основываются на том, что представляет собой личность, что
она делает (строит умозаключения или вовлекается в разговор) как член
социальной и культурной группы и как участник построения (создания)
социального значения. Так, например, Дж. Гамперц формулирует заново
в терминах интеракции данное Хаймсом (1974) определение понятия коммуникативной
компетенции, добавляя, что говорящие должны располагать знаниями языковых
и коммуникативных конвенций для того, чтобы вступать в разговор и
поддерживать его.
Суммируя сказанное, можно отметить, что ключевым моментом социолингвистики
межличностного общения Дж. Гамперца является видение языка как социально
и культурно обусловленной системы символов, которая при её использовании
отражает макроуровень социальных значений (например, определение группы,
различия в статусе) и создаёт микроуровень социальных значений (например,
что говорится и делается в момент речи). В данной теории утверждается,
что говорящие являются представителями социальных и культурных групп,
что проявляется в особенностях использования ими языка, где манифестируются
их принадлежность к какой-либо социальной группе, указание на их статус,
коммуникативное намерение и наличие информации о том, как его осуществить.
Способность участвовать в процессе межличностного общения и понимать
друг друга является частью нашей коммуникативной компетенции.
Другим ученым, социологом, внёсшим вклад в развитие интеракциональной
социолингвистики, является Эрвин Гоффман. Его исследования социальной
интеракции дополняют теорию Дж. Гамперца о ситуативной инференции.
Э. Гоффман помещает язык (как и любую другую знаковую систему) в те
же самые социальные и межличностные контексты, которые дают пресуппозиции,
служащие, по мнению Гамперца, важным основанием для понимания значения.
Вклад Э. Гоффмана в развитие интеракциональной социолингвистики состоит
в его толковании форм и значений тех контекстов, которые позволяют
нам более полно определить и оценить те контекстуальные пресуппозиции,
используемые слушающим в выводе значения говорящего. Синтезируя идеи
обоих этих учёных, представляется возможным получить наиболее адекватную
трактовку контекста, в условиях которого осуществляется вывод значения
говорящего.
В своей теории Э. Гоффман развивает идеи нескольких классиков социологии
и применяет их к той области социальной жизни, структурные сложности
которой долгое время до него оставались незамеченными. Эта область
называется непосредственной (face-to-face) социальной интеракцией.
Строя свою концепцию на результатах исследований Э. Дюркгейма, посвящённых
социальным фактам и примитивной религии, а также на работе социального
психолога Джоржа Герберта Мида, показывающей формирование личности,
Э. Гоффман утверждает, что личность является социальным, точнее интерактивным,
явлением. Один из способов такой трактовки личности заключается в
использовании понятия "лицо", которое Э. Гоффман определяет
как нечто, диффузно присутствующее в потоке речевого взаимодействия
и проявляющееся только тогда, когда фрагменты речевого взаимодействия
прочитываются и интерпретируются для установления ценностей, содержащихся
в них.
Как сохранение личности, так и сохранение лица основано на ткани социального
взаимодействия (причём сохранение лица является не целью, а условием
взаимодействия) (Goffman 1967a:12, 7, 11, 39-40) и на комплементарных
потребностях личностей (Goffman 1963:16; 1967:85). Один из способов
сохранения лица - это межличностные ритуалы. Э. Гоффман различает
два вида этих ритуалов: ритуалы уклонения (т.е. формы почтения и уважения,
которые вынуждают говорящего держать дистанцию; Goffman 1967:62) и
ритуалы предъявления (т.е. действия, посредством которых индивид даёт
специфические характеристики партнёрам, содержащие информацию о его
отношении к ним; Goffman,1967:71).
Ещё одним способом сохранения лица (презентации личности) является
материальное содержание тех социальных учреждений и институтов, где
протекает взаимодействие и происходит распределение ролей иежду участниками
общения.
Исследование Э. Гоффманом отношения между межличностными значениями
и социальной структурой приводит автора к разграничению социальной
формы и значения. Это положение обусловливает более полное понимание
контекстуальных пресуппозиций, присутствующих в процессе вывода слушающим
значения говорящего. Рассмотрим два примера.
Выше отмечалось, что для осуществления ситуативной инференции необходима
межличностная вовлечённость в процесс общения, поддержание которой
предполагает наличие языковых и социолингвистических потребностей
в знании (информации). Исследование Э. Гоффманом поведения в общественных
местах сопоставимо с интересом Дж. Гамперца как к созданию, так и
влиянию феномена вовлечённости. Гоффман сосредоточивает своё внимание
на социальной организации вовлечённости.
Он описывает способы формирования ожиданий относительно вовлечённости
в рамках социальных событий или различных фаз этих событий (например,
приветствия требуют повышенной степени вовлечённости: Goffman 1971;
Shiffrin 1977) и характеризует сами процессы вовлечённости и "показа"
вовлечённости как социально ситуативные. Поскольку речевые взаимодействия
устанавливают свои собственные правила вовлечённости, необходимо рассмотреть
те инференции значения, которые основаны на вовлечённости и также
подвержены влиянию боле широких правил участия в социальной жизни
общества.
Второй пример касается контекстуальных пресуппозиций, которые лежат
в основе вывода слушающим значения говорящего. Здесь необходимо сосредоточиться
на понятии интерпретативного фрейма. Одним из способов описания контекстуализационных
титров, которые использует Дж. Гамперц, является их трактовка как
индикаторов фрейма (например, серьёзный, шутливый, деловой, развлекательный
и т.п.), в котором должно интерпретироваться высказывание.
Работа Э. Гоффмана (Goffman 1974), посвящённая исследованию фреймов,
показывает, как деятельность, направленная на построение фрейма, сама
является социально обусловленной. И здесь же отмечается, что фрейм
можно рассматривать как способ структурирования человеческого опыта.
Таким образом, в этой работе Гоффмана предпринимается попытка развития
понятия контекстуальных пресуппозиций, одни из которых используются,
а другие создаются в ходе процесса инференции. Автор обращает внимание
на внешние по отношению к ситуации факторы, влияющие на понимание
построения этих пресупозиций.
Свою хронологически более позднюю работу о личности Гоффман строит
на разграничении понятий "персонажа" и "деятеля"
(character and performer). Это им предпринимается, чтобы поместить
личность во фрейм взаимодействия, представляющий собой набор позиций,
которые индивиды в ходе восприятия высказывания могут занимать по
отношению к этому высказыванию. Э. Гоффман разграничивает четыре позиции
или статуса участника; к ним относятсяпроизводитель, автор, образ
и руководитель. Эти статусы могут быть предписаны в разговоре как
одному человеку, так и разным людям, причём производитель будет выполнять
функцию продуцирования разговора, автор будет создавать разговор,
образ будет сам создаваться в ходе разговора, а руководитель будет
нести ответственность за разговор. Каждая позиция в этом фрейме ассоциируется
с кодовым, нормативно обусловленным поведением и смена статуса регулируется
нормативными ожиданиями, соответствующими поведению, допустимому для
каждого статуса.
Однако, как отмечается в работе Д. Шиффрин (Schiffrin 1990) понятия
фрейма (Goffman 1974) и опоры (footing) (Goffman 1981) задают ещё
две дополнительные точки соприкосновения между каркасом участия и
социальным взаимодействием. Фреймы - это организационные и интеракциональные
принципы, по которым ситуации идентифицируются и сохраняются в виде
опыта, а опора связана с понятием выравнивания себя относительно других
участников коммуникации для создания условий проодуцирования и восприятия
высказывания (Goffman 1981:128). Эти понятия соотносятся с тем, что
идентифицируется Гамперцем как контекстуализационные титры.
Таким образом, Гоффман дополнил теорию Гамперца, введя в анализ некоторые
приемы, которые передают изменения, происходящие в так называемой
"опоре", а также предложив способ рассмотрения того, как
эти аспекты продуцирования высказывания позволяют осуществить ситуативную
инференцию относительно "выравнивания" нового участника
взаимодействия.
Вклад Э. Гоффмана в теорию социолингвистики межличностного общения
состоит в формулировке сложных организационных и опытных фреймов ситуаций,
которые могут манифестироваться через контекстуализационные титры.
Следует отметить ещё один важный вклад Э. Гоффмана в интеракциональную
социолингвистику, который заключается в том, что его трактовка личности
и интеракции не основана на понятиях психологии индивида и не является
исследованием его целей, мотивов, эмоций, а представляет собой стремление
к выработке правил. Другим важным моментом в теории Гоффмана является
разграничение между информацией, передаваемой посредством языка, и
сопутствующей информацией, передаваемой ненамеренно экспрессивными
средствами.
В заключение следует отметить, что теория социального взаимодействия
(интеракции) Э. Гоффмана дополняет теорию ситуативной инференции Дж.
Гамперца: Гоффман описывает форму и значение социальных и межличностных
контекстов, которые предоставляют пресуппозиции для понимания значения.
Понимание этих контекстов позволит более полно определить контекстуальные
пресуппозиции, имеющие значение при выводе слушающим значения говорящего.
